Одинокое путешествие накануне зимы - [46]

Старый геолог тяжело скрипнул шатким стулом, аккуратно взял толстыми пальцами стакан с коньяком и выпил. Губы вытер задумчиво.

— Ты, Веня, все-таки зря думаешь, что там так все легко, — заговорил он, испытующе глядя на Фролова. — По картинкам ты выучил, это я понял, но ведь его в лесу надо найти. Там все по-другому! Не знаю, но, может, не по тебе это дело… — Он опять недоверчиво оглядел совсем не таежную Венькину фигуру.

— А я найду! — Фролов налил еще. — Смотри, чего я достал. — Он выложил на стол подробную карту. — Я точно по твоим местам пойду. Ты мне отметь…

Олег Палыч взял с полочки очки. Развернул листы и долго ползал по ним карандашом.

— Тут, вот… Кызыл — речка небольшая, впадает в Аргут. Здесь у нас базовый лагерь был. — Он выстучал из пачки беломорину.

— А где ты мыл?

— Вот здесь, в верховьях, там еще место такое… Если пойдешь вверх по речке, сначала глухой кедрач будет, потом поляны начнутся альпийские, так все рекой и поднимайся, лес станет редкий, скальники по правой стороне начнутся. Сам ручей — вот он, — ткнул Палыч карандашом. — Сверху падает, круто, вроде водопада, мимо не пройдешь. От него и дальше вверх по долине километра два мы отработали. Там оно почти во всех ручьях есть, но немного. Но вот в этом, напротив скалы, и в этом, кажется. — Он обвел два продолговатых кружка. — Нормально было — знаков[2] по двести-триста, а может, и побольше. Кстати, и в самой речке попробуй. Ну, в таких местах… — он посмотрел на Веню.

— Да-да, я помню, в котлах, где оседает… — Фролов смотрел на карту, силился представить, как там на самом деле. Лицо у него было глупое и озабоченное. Ничего он не мог себе вообразить — он никогда не был в таких вот диких горах.

— Палыч, я спрашивал уже, но я все-таки не пойму, а что же вы не мыли, если его много было?

— Тэк… — Старик откинулся на спинку стула большим телом и небрежно прищурился на Фролова. — Ты, Веня, совсем одурел с этого золота. Мы за два лета целый район там описали. Нам было чего делать… Да и не думали мы тогда ни о каком золоте.

— Нет, ну ты говорил, что мыли, блестки считали и обратно выплескивали. Странно!

— А-а, тебе не понять. Ты, если с такой жабой в душе поедешь, точно ничего не найдешь. На первом ручье застрянешь, там же везде золотые блестки есть! — Он помолчал, подумал. — Я знал старателей… специфический народ. Как будто чокнутые малость. Н-да… люди, может, и не очень приятные, но твердые. Не перекрестясь, за лоток не брались. Дело-то такое…

— Какое?

— Да… черт его знает… дьявольское, что ли? Не знаю, мне оно никогда не надо было.

Они теперь целыми днями занимались. Старик твердым старательным почерком писал ему названия книг, Венька мотался в библиотеку. За хорошими горными ботинками и снаряжением вместе ездили в магазин. Были и практические занятия — Олег Палыч, брезгливо относящийся к этому самому золоту, пыхтя и охая, вставал на карачки возле ванной и с тазиком, на четверть наполненным песком и землей, показывал, как работать лотком. Требовал, чтобы Веня все в точности повторял. Потом детально описывал, как вскрывать грунт, и злился, если Веня пытался увильнуть и «брал сверху». Длинный светло-рыжий Венькин хвост, прихваченный резинкой, все время мешался под руками, и Палыч с довольной ухмылочкой и со словами «Мы тебя наладим» побрил его налысо.

Записывать про золото не разрешал.

— Ничего у тебя не должно быть. Лопату одеждой обмотаешь и спрячешь в рюкзаке, жесть для лотка тоже — в трубочку свернешь. Если застукают — скажешь, золотой корень копать приехал. Он как раз по берегам ручьев растет. Но смотри, Веня, за золото могут впаять. Если что, лучше отдай.

По поводу алтайцев Палыч предупреждал, что кто-то из местных всегда втихую моет и надо быть аккуратным, не лезть в чужие шурфы, ничего не болтать и никому не доверять.

Был конец апреля. Весна стояла ранняя, на тополях прорезались листочки. Солнце пекло, все таяло. И первая свежесть в воздухе, и эти билеты в паспорте на серванте сводили с ума. Давненько такого не было с Фроловым. Он уже две недели раньше трех не ложился. Похудел малость, бодрость откуда-то появилась. Он теперь все знал о золоте. Как искать, как мыть и даже сколько стоит и где можно сдать за нормальные деньги. Страхов, правда, еще было немало, но страхи были хорошие — живые, с надеждой.

Фролов хмурился и открывал окно. Воздух врывался шальной, пьянющий, молодой, Фролов тер ежик на голове, глядя в московскую темноту, представлял далекие безлюдные горы и понимал, что не отступит. Он и боялся, и радовался этому. Билеты были на пятнадцатое мая. Палыч говорил, рановато, снега в горах еще будет полно, но Веня не хотел ждать.

Люди не способны на такие поступки. Мало кто может повернуть жизнь поперек ее течения, но у Фролова так не раз бывало. Веня был рыжий. Еще отец-покойник говорил, что лучше, мол, быть упорным, чем упрямым, но упорства ему как раз недоставало, а упрямства было через край. На пустом месте мог Венька упереться против всех и их представлений о жизни.

Никто этого не понимал — назло самому себе ведь делал…

Фролов должен был стать художником. В детстве — а оно у Вени было самое обычное, коммунальное, с родителями-рабочими — все только удивлялись тому, что у маленького Веньки получалось на бумаге. Он и стал художником, не что-нибудь — Суриковский институт окончил. И даже последнее место работы было — дизайнер в глянцевом журнале. Да только бывают художники и художники. Венька знал эту разницу, когда-то он пытался стоять на том неверном, неведомом пути, сулящем так много и дающем скупо, а иногда и ничего. Это была совсем другая жизнь, полная надежд, работы, веры, одиночества и часто отчаяния. Он не любил о ней вспоминать и, может быть, забыл бы совсем, если бы не десятка два работ. Хороших. Маслом. Даже, может быть, и очень хороших. Они плотно висели на стенах — мать когда-то развесила, и он их не трогал. Папки же с акварелями и картоны однажды глубокой осенней ночью Веня вынес на помойку. Дождь моросил. Он два раза спускался на лифте с полными руками, шел к бакам, роняя листы… и ни одной живой души не попалось. Это был знак — ни раньше, ни этой черной ночью никому со своей мазней он был не нужен.