Одинокий волк - [8]

Я паркую машину рядом с больницей и бросаюсь внутрь. На мне джинсы и хлопчатобумажная рубашка — не очень-то подходящий наряд для зимы в Новой Англии, но у меня даже нет теплой одежды.

Волонтер, сидящий за первым столом, напоминает жевательный зефир — пухлый, мягкий, припудренный. Я спрашиваю, в какой палате лежит Кара Уоррен, по двум причинам. Во-первых, там должна находиться моя мать. А во-вторых, мне необходимо время, чтобы собраться перед встречей с отцом.

Кара лежит на четвертом этаже в палате № 430. Я жду, когда закроется дверь лифта, — опять-таки, когда я последний раз ехал в лифте один? — и делаю глубокий вдох. Втянув голову в плечи, я миную медсестер в коридоре и открываю дверь палаты, на которой значится имя Кары.

На больничной койке лежит девушка.

У нее длинные темные волосы и синяк на виске, залепленный пластырем. Рука в гипсе прижата к телу. Из-под одеяла выглядывает нога, на ногтях фиолетовый маникюр.

Это больше не моя маленькая сестренка. Она уже больше не маленькая. Точка.

Я настолько поглощен разглядыванием сестры, что не сразу замечаю сидящую в углу маму. Она встает, прикрывает рот рукой и шепчет:

Эдвард...

Я, когда уезжал, уже был выше мамы. А сейчас я возмужал. Я стал больше, сильнее. Таким, как он.

Она заключает меня в объятия. Оригами «сердечко». Так она называла эти объятия, когда мы были маленькими: она простирала руки и ждала, когда же мы бросимся к ней. Эти слова занозой застряли у меня в памяти, и я чувствую, как они мысленно уводят в другую сторону, несмотря на то, что я поступаю так, как ожидает мама, — обнимаю ее в ответ. Смешно: неважно, насколько я стал больше, — все равно она, а не я, продолжает сжимать меня в объятиях.

Чувствую себя Гулливером в стране лилипутов — слишком большим для собственных воспоминаний. Мама вытирает глаза.

Поверить не могу, что ты на самом деле приехал.

Сейчас неподходящий момент напоминать о том, что меня бы здесь никогда не было, если бы сестра с отцом не оказались в больнице.

Как она? — спрашиваю я, кивая на Кару.

Накололи окситоцином, — отвечает мама. — После операции у нее все еще болит.

Она... совсем другая.

Как и ты.

По мне, так мы все изменились. На мамином лице появились морщинки, которых я раньше не замечал, а может быть, их раньше и не было. Что касается моего отца... Что ж, мне трудно представить, что он вообще может измениться.

Думаю, мне нужно сходить к отцу, — говорю я.

Мама берет свою сумочку — большую сумку с изображением двух деток-метисов. «Близнецы», — догадываюсь я. Странно знать, что у тебя есть брат и сестра, которых ты никогда не видел.

Идем, — говорит она.

Именно сейчас мне меньше всего хочется оставаться одному. Быть взрослым. Но что-то заставляет меня положить руку маме на плечо, останавливая ее.

Ты не обязана идти со мной туда, — говорю я. — Я уже не ребенок.

Вижу, — отвечает она, не сводя с меня глаз. Ее голос звучит мягко, словно обернутый фланелью.

Понимаю, о чем она думает: как много она пропустила. Не возила меня в колледж. Не была на моем выпускном. Не слушала рассказов о моей первой работе, о моей первой любви. Не помогала обустроить мою первую квартиру.

Кара может проснуться, ей понадобится твоя помощь, — говорю я, чтобы смягчить удар.

Мама замирает в нерешительности, но только на мгновение.

Ты вернешься? — спрашивает она.

Я киваю. Хотя именно этого я поклялся никогда не делать.

На каком-то этапе своей жизни я подумывал стать врачом. Мне нравилась стерильность, присущая этой профессии, порядок. Нравилось думать, что если ты сможешь верно истолковать симптомы, то сумеешь найти проблему и устранить ее.

К сожалению, чтобы стать врачом, необходимо еще учить биологию, а когда я первый раз поднес скальпель к эмбриону свиньи, то лишился чувств.

Откровенно говоря, меня не очень-то прельщали естественные науки. В старших классах я зарылся в книги — и это мне пригодилось, когда я продолжил обучение после того, как сбежал из дома. Держу пари, что я прочел классики больше, чем любой выпускник колледжа. Но еще я узнал то, чему никогда не научат на лекциях: например, что не стоит ходить в бары на верхних этажах на Патпонг-роуд, потому что там правят бал всякие головорезы; не стоит посещать массажный салон со стеклянной входной дверью, потому что там вас может ожидать «счастливый конец», на который вы вовсе не рассчитывали. Может быть, у меня и нет диплома, но я уж точно образованный человек.

Тем не менее в приемной доктора Сент-Клера я чувствую себя глупо. Не в своей тарелке. Как будто не могу собрать воедино всю информацию, которую он мне сообщает.

У вашего отца обширная черепно-мозговая травма, — говорит он. — Когда его доставили на скорой помощи, его правый зрачок был расширен и он никак не реагировал на внешние раздражители. Лоб был рассечен, и вся левая сторона обездвижена. Дыхание было затруднено, поэтому его подключили к аппарату искусственной вентиляции легких. Когда я пришел его осмотреть, то увидел двусторонний периорбитальный отек...

Перио... что?

Опухоль, — поясняет хирург. — Вокруг глаз. Мы повторно провели тесты по шкале комы Глазго, которые уже проводились врачами скорой помощи на месте аварии. Он набрал пять баллов