Одинокий прохожий - [20]

Над уличной убогой пестротой,

В просвете неба, как в огромной раме,

Перекликаясь звонко меж собой,

Проносится стремительная стая.

Ты слышишь: крылья сильные шумят…

В листве блеснула осень золотая,

Дохнул сентябрь, — и вот они летят.

За ними!.. Нет: их подлинной свободы

Не заменить искусственным крылом.

Что зимний холод северной природы,

Озера, реки, скованные льдом!

Его взломает по весне — и пенье

Бегущих вод окрестность огласит.

— Есть север сердца. Есть оцепененье,

Когда оно сожмется и молчит…

Скорей, скорей, пока еще не поздно,

Спеши согреться светом и теплом.

Скорей — чтоб не упасть во мгле морозной

На белый снег беспомощным комком.

Альманах «Круг». Кн. 3. Париж: «Дом Книги», 1938

«Хотя теснее лилии садовой…»

Хотя теснее лилии садовой,

Чем полевой, — но и она цветет,

Но и над нею сборщицы медовой

С утра певучий слышится полет.

Неделями потоки солнца льются

На белые большие лепестки,

День изо дня, — пока не раздадутся

Садовника тяжелые шаги.

Но даже срезанная, даже в вазе,

В прозрачно-синем, длинном хрустале,

— Она напоминает о рассказе

Про лилии долины, о земле,

Дыханьем южного сожженной лета,

О кипарисе с тонкою главой,

О водах синего Генисарета,

О чайке за притихшею кормой.

Альманах «Круг». Кн. 3. Париж: «Дом Книги», 1938

«На отдаленном небосклоне…»

На отдаленном небосклоне

— О, только погляди туда! —

На синем, на державном фоне

Зеленоватая звезда

Слезою крупной и печальной

Дрожит — и чудится: вот-вот

Она во мрак первоначальный

В молчаньи полном потечет.

Откуда эта безутешность

Там, где, казалось бы, — одна

Ненарушимая безгрешность

И царственная тишина?

«Современные записки». Париж. 1938, № 65.

«Есть подвиг радости. Он многих…»

Есть подвиг радости. Он многих

И трудных подвигов трудней.

Средь будней темных и убогих,

Среди недобрых дел и дней,

Как не отчаяться, как страстно

Не повторить печальных слов,

Тяжелых слов Экклезиаста!..

Как океан без берегов,

Где волны ходят на просторе,

И ветер пену в клочья рвет, —

Людская мгла и скорбь и горе…

В поспешный времени полет,

В его мельканье и круженье

Стремительно вовлечены, —

О царственном происхожденье

Уже не в силах помнить мы.

Не в силах помнить… Но стихийно,

Порой наперекор всему,

Внезапно радости молнийной

Огонь прорезывает тьму.

О, если бы мы дали клятву

В сердцах хранить ее, друзья:

Какую дух собрал бы жатву

На бедной ниве бытия!

«Новоселье». Париж — Нью-Йорк. 1947. № 33–34.

«Здесь, в мире темном и большом…»

Здесь, в мире темном и большом,

Угрюмом и тревожном,

Как хорошо быть чудаком

Бесхитростно-несложным.

Глядит чудак на облака

И думает: как чудно

Их тень проносится слегка

Над полем изумрудным.

На человека он глядит

И думает: как чудно

И ходит он, и говорит,

Его любить не трудно.

Но если он увидит мрак,

И зло, и равнодушье —

Страдает бедный мой чудак,

Как будто от удушья.

Он говорит: «Не может быть,

Ведь мир не так устроен.

Все люди в нем могли бы жить

В согласье и покое.

Друзья, здесь что-нибудь не так,

Подумайте немного!..»

И вот взволнованный чудак

Им говорит про Бога.

«Новоселье». Париж — Нью-Йорк. 1949. № 39–41.

«Мгла и ветер в океане…»

Мгла и ветер в океане,

В океане пароход

О большой беде в тумане

Трубным голосом ревет.

А на берегу далеком —

Карнавальные огни;

Веселятся там до срока,

Превращая ночи в дни.

И не видят, с легкой жаждой

Осушая свой бокал,

Что за каждым и за каждой

Входит в освещенный зал.

И не слышен там, на суше,

И в уюте, и в тепле,

Крик: «Спасите наши души!»,

Разносящийся во мгле.

О Г. РАЕВСКОМ И ЕГО ТВОРЧЕСТВЕ

Модест Гофман. Рецензия на сб. «Строфы»

ГЕОРГИЙ РАЕВСКИЙ. Строфы. 1923–1927. Париж, 1928.

Недавно группа молодых парижских поэтов выпустила тоненькую тетрадочку-журнал «Стихотворение». В этой тетрадочке (16 страниц) есть несколько хороших стихотворений, несколько плохих (безнадежно слабо и надуманно стихотворение Анны Присмановой), интересная и умная статья Б. Сосинского о Федоре Сологубе, но самое интересное в этом журнальчике предисловие: «мысль и цель своей работы редакция “Стихотворения” видит в поддержании и укреплении поэтического сознания и в охранении внешне прервавшейся преемственности русской поэзии». Многое простится молодым парижским поэтам за то, что они наконец поняли, на какую бесплодность и — да простят они мне! — невежественную безграмотность обрекает их разрыв с традицией русской поэзии. Молодые поэты возвращаются в церковь русской поэзии и, нужно надеяться, найдут в ней и силу, и поддержку, и стремление к новым исканиям. Во всяком случае, очень показательно и характерно для нашего времени это стремление в церковь, строившуюся столетиями.

К числу молодых парижских поэтов нельзя отнести Георгия Раевского, только что выпустившего сборник стихов «Строфы»: он никогда не порывал с традицией русской поэзии, никогда не кричал истошным голосом, никогда не старался перепрыгнуть через самого себя и каким-нибудь не искусным даже, а искусственным коленцем-фокусом обратить на себя внимание равнодушных зевак. Он всегда был милым, тихим, может быть, слишком тихим поэтом-элегиком с большим поэтическим образованием и с большим музыкальным вкусом. Георгий Раевский слышит в жизни такую мелодию и передает в своих «Строфах». И он знает искушения («Все пропало, все кончено: к черту»), но его искушения тонут в сумасшедшем круженье целого мира; и он говорит — очень изредка о буре — о гневной судьбе, но его восклицания лишены огненного пафоса и поставлены без ударения: