Одинокая птица - [7]

Это сочинение — часть проекта, спонсируемого банком «Сумитомо». В филиале этого банка в Осаке в сейфе будет храниться запертый ящик, который откроют в 2000 году. В ящик положат сегодняшние газеты, журналы, книги, киноафиши, фотографии и лучшие сочинения — по одному от каждой местной школы. У нас обязали написать этот опус всех, кто пойдет в апреле в десятый, одиннадцатый или двенадцатый классы. Крайний срок — конец учебного года, то есть вторая пятница марта. Значит, в моем распоряжении — всего неделя[2].

В 2000 году мне исполнится сорок, матери — семьдесят. Даже, не представляю себе, какими мы тогда станем. Будем ли видеться друг с другом или хотя бы переписываться? Или обмениваться луковицами цветов и вязать в подарок друг другу свитера, как это делали в свое время мама и бабушка Курихара? А может, я пойду по стопам отца, который редко появлялся дома даже во время визитов своей матушки, Шимидзу? Он предпочитал деловые поездки, а развлекали бабушку мы с матерью. И. кстати, переживем ли мы с мамой долгие годы разлуки? Прошу ли я ее, когда мне будет сорок?

Мать уехала всего лишь полтора месяца назад, но этот короткий срок кажется мне вечностью. Как только прикатила бабушка Шимидзу и меня забрали из дома Като, папаша и мамаша Кийоши, усадив меня на кухне, подробно растолковали мне сложившуюся ситуацию. Как я и ожидала, до тех пор, пока я не покину отцовский дом, с матерью увидеться мне не разрешат. Я обрету свободу, лишь когда окончу колледж. Значит, еще семь лет — почти половина прожитой мною жизни. Мать, конечно, знала этот расклад заранее. Знала, что мы увидимся, только когда мне исполнится двадцать два.

Я тупо уставилась в чистый лист бумаги. Что же рассказать людям будущего о себе и своих одноклассниках? Да и вообще — кто я такая, чтобы говорить от имени всей школы? В нашей Академии девушек-христианок, где преподавание ведется с седьмого по двенадцатый класс, — девятьсот учениц. Из них всего четверо, включая меня, из так называемых неполных семей. Вся школа нам сочувствует. Однако есть здесь один нюанс. У тех трех девочек один из родителей — отец или мать — умер. Так что я — единственная, у кого оба родителя в добром здравии, но живут врозь. Можно сказать, что я печальное исключение и поэтому с моей стороны глупо выступать от имени школы и морочить головы будущим читателям.

Я взяла наконец ручку и снова отложила ее. Раньше я писала неплохо. Когда проводили конкурсы на лучшее сочинение, мои работы всегда отмечали. Но времена меняются. Сейчас мне сказать нечего.

Рассеянно глядя в окно, я пытаюсь сосредоточиться, но вскоре ловлю себя на том, что не думаю о сочинении, да и вообще ни о чем не думаю. В соседнем дворике, по другую сторону забора из белой проволочной сетки, сидит, потягивая кофе, Кейко Ямасаки. На ней пушистый белый свитер из ангорской шерсти и серая юбка. Кейко верна себе: даже сейчас, когда вокруг ни души, она держится так, будто вокруг нее собралась толпа восхищенных фоторепортеров. Жаль, нет бинокля, а то бы подтвердилась моя догадка, что она навела полный марафет: на веках — голубые тени, на ресницах — тушь, губы накрашены яркой помадой и похожи на крылышки ангелочка. Мы с ней ровесницы и в свое время были близкими подругами. Ходили в одну и ту же начальную школу, причем в одинаковых шляпках и туфельках. По воскресеньям я брала ее с собой в церковь. Иногда приходилось задавать трепку Кийоши, который ее дразнил и доводил до слез.

Сейчас мы учимся в разных школах. Она заканчивает неполную среднюю, муниципальную, а в апреле пойдет в полную. Та школа в нескольких милях от нас. Я же с седьмого класса учусь в Академии девушек-христианок, где учились в свое время моя мать и госпожа Като. В этом кампусе и средняя школа, и колледж. Однако разлучили нас с Кейко не школы. Дело в том, что уже с седьмого класса у нее появились некоторые, мягко говоря, странности.

В будние дни Кейко — обычная девочка, прилежная ученица. Выглядит, как все школьницы: синяя форма, волосы аккуратно причесаны. Но по выходным она преображается в девушку с обложки глянцевого журнала: вызывающий макияж, пышные локоны. Года два назад, когда мы с Кейко гуляли по центру Кобе, она призывно улыбалась и строила глазки продавцам музыкальных магазинов. При этом нервически хихикала. В магазинах одежды с девушками-продавщицами она вела себя довольно сдержанно и сухо. Но когда мы шли по улице, все время пребывала в каком-то напряженном ожидании.

— Не оборачивайся сразу, — шептала она, — но погляди потом на того парня. Кажется, он смотрит на нас. Интересно, кто из нас ему понравился?

Я в таких случаях предпочитала смотреть прямо перед собой, делая вид, что не слушаю ее глупую болтовню, и стискивала зубы, чтобы не выпалить: «Да заткнись ты!» Но Кейко не замечала моего раздражения и продолжала хихикать, хотя ничего смешного не было.

Однако это еще не все. Если бы Кейко была просто дурочкой, я бы как-то с этим смирилась. В конце концов, многие школьницы, оказавшись в обществе мальчиков, ведут себя по-идиотски. Но был такой случай. Однажды в воскресенье Кейко заявилась к нам в красной мини-юбке и облегающей черной майке. Намазалась, конечно, накрасила ногти. Вернувшись из церкви, я застала ее в гостиной. Она сидела с моим отцом, а мать готовила чай на кухне. Кейко разговаривала с папашей в той же манере, что и с продавцами музыкальных магазинов, — кокетничала, хихикала, зазывно улыбалась. Она даже не подумала помочь матери или хотя бы попросить ее сесть и присоединиться к беседе. Я разозлилась и чуть было не выгнала ее. Приди я к ней в гости и не окажись ее дома, разве я позволила бы себе болтать с доктором Ямасаки в то время, как мать Кейко суетилась бы на кухне, точно служанка?