Одинокая птица - [53]

Сделав глубокий вдох, я улыбнулась. Настроение ужасное, но вместе с тем, как ни странно, наступило некоторое облегчение. Давным-давно мать учила меня: если ты поступаешь правильно, но сомневаешься в этом, все равно очень скоро поймешь, что твое решение было справедливым и верным. Бывало, мы с Кийоши подеремся. Мать всегда говорила: «Пойди извинись перед ним». Я продолжала злиться на него, тем более если виновником ссоры был он. Тем не менее, чтобы не противоречить матери, подходила к нему и сквозь зубы цедила: «Прости, я виновата». И видя, как светлеет его лицо, чувствовала, что это я прощаю его. Мне и самой становилось легче. Сейчас я веду себя с Тору примерно так же.

— Ты должен ехать. Ты прекрасно знаешь, что она хочет тебя видеть.

— Но как мне быть, если я действительно ей нравлюсь? Зачем осложнять ей жизнь? Я по-прежнему мечтаю о путешествиях в далекие страны и хочу странствовать по свету один. Поэтому, наверное, я не стану говорить ей о своих чувствах.

— Кто знает? Может, и расскажешь. За лето ты многое успеешь понять в ваших отношениях.

Конечно, неизвестно, как они сложатся, но лучше разобраться вдвоем, чем сидеть здесь одному и гадать на кофейной гуще.

— Думаю, ты права. Нужно позвонить Мичио.

— Обязательно. А то будешь потом грызть себя, думать, как бы сложилась твоя жизнь, если бы ты позвонил Мичио.

Я ободряюще улыбнулась ему, хотя в груди у меня копошилась холодная лягушка. Я старалась не думать о лете; ведь мне представлялось, как мы с Тору будем бродить вечерами по пляжу, болтая и смеясь, а волны будут равномерно накатываться на песок.

Проезжая мимо церкви, я обратила внимание на свет в окнах дома Като. В такой дождь Кейко и Кийоши не будут сидеть во дворе. Скорее всего, она у них в гостях. Пьет чай и глубокомысленно комментирует сегодняшние библейские чтения. На ней, наверное, белая блузка, темная юбка и кружевной кардиган, целомудренно застегнутый доверху. Ее улыбка, обращенная к пастору, светится восхищением. А когда она смеется, то прикрывает рот ладошкой, чтобы госпожа Като сказала потом: «Какая воспитанная девочка!»

Тору высадил меня за квартал до моего дома. Я раскрыла зонт и побежала по тротуару. В доме Ямасаки в комнате Кейко свет не горит. Значит, она все-таки у пастора. Вспомнив, как неделю назад она с холодным высокомерием меня отчитывала, я пришла в ярость. Сильный порыв холодного ветра чуть не вырвал у меня зонт, и настроение мое переменилось. Ведь иногда я скучаю по ней. В том смысле, что с грустью вспоминаю безоблачное детство, которое безвозвратно ушло. Вспоминаю, как мы с Кейко и ее старшими сестрами играли у них дома в прятки. Иногда мы прятались в дубовом шкафу и сидели там тихо, как мышки. Ровно в три часа пополудни ее мать приглашала нас за стол. Каждую осень родственники госпожи Ямасаки присылали ящик крупных розовых яблок с их фермы на севере Японии. Яблоки были сочные и сладкие, не то что жесткие красные деликатесы и кислые зеленые дары бабушки Смит, которые мы покупаем в магазинах. Мы с Кейко ели чудесные яблоки, разрезанные на четыре дольки, и пили ее любимый чай с лимоном, почти без сахара. Если бы мы остались подругами, то ходили бы вместе в кино, а потом пили чай в каком-нибудь кафе. Я живо представляю Кейко — сидит, вытянувшись в струнку, и осторожно берет чашку, едва касаясь ее пальцами. Да, все могло бы сложиться по-другому.

Дома привычная картина: бабушка возится на кухне, а отца нет. Поскольку бабушка думает, что я была в церкви, она не считает нужным выйти в прихожую и встретить меня. Сняв промокшие насквозь туфли, я захожу на кухню. Бабушка не отвечает на мое приветствие, словно я нечто, не достойное ее внимания — пылинка или какая-нибудь мошка — и продолжает мыть винные бокалы. Раз в неделю она вынимает из шкафа все бокалы и, хотя ими никто не пользовался, тщательно их моет, считая, что на них скопилось много пыли. Ополоснув, она ставит их в раковину, и они выглядывают оттуда, точно отроги ледника.

— Давай я их вытру, — робко предлагаю я свою помощь.

Если быть с ней поласковей, может, во мне проснутся какие-нибудь добрые чувства к этой противной старушонке.

Мельком взглянув на меня, бабушка поворачивается спиной:

— Не нужно.

— Мне нетрудно.

— Ты плохо их протираешь.

— А ты покажи, как нужно.

Бабушка качает головой:

— Лучше ступай наверх, сними мокрую одежду и развесь ее. Ты, должно быть, не доделала уроки. У тебя сегодня были дела поважнее: то в церковь ходила, то таскалась к этой старой деве — птичьей докторше.

Ну что же, в кухне мне больше делать нечего. Бабушка злится, что я целый день отсутствовала и не уделила ей времени. То, что я вернулась поздно и имела при этом наглость предложить свою помощь, она считает лицемерием, мнимой заботой. Возможно, она права. Я не питаю к ней теплых чувств. Но это не моя вина. Будь она помягче, я не старалась бы всячески избегать ее общества.

Я поднялась в свою комнату. Отец, как всегда, в Хиросиме. На этой неделе он дома ни разу не появлялся. Все больше и больше убеждаюсь в правоте доктора Мидзутани. В том, что мать вынуждена была оставить меня здесь и уехать, есть чудовищная несправедливость. Судя по всему, отец собирается перебраться в Хиросиму. Так почему же ему не уехать первым? А мать пусть вернется сюда, и мы с ней заживем душа в душу. Разумеется, отец присылал бы нам деньги. Дает же он деньги бабушке, которая ведет хозяйство.