Одиночество волка - [16]

Один из рабочих осклабился:

— Чё, бачко? Больно строг, да, бачко?

— Рекомендую! — засмеялся Кубанцев. — Придурок Валеев! Айда! крикнул всем. — Начальство может задерживаться, а мы не можем.

Гена-водовоз сказал полушепотом перед отъездом, понукая силой застоявшуюся лошадку:

— Смотри, Маша! Он не на тебя глядит, а на твою дочь Таньку! Держи ее в узде! — И крикнул зло: — Но, проклятая! Что? Я за тебя буду воду возить?!

Уже одевшийся и вышедший на улицу рыжий Сережка вызверился:

— Чё кобылку забижаешь?

— Иди, иди в школу! — огрызнулся Гена-водовоз. — Не то опоздаешь.

А поселок уже проснулся, а кому не надо вставать — спят беззаботно. Младенцы-люди. Их дома-люльки стоят в изморози, придавленные ночным свежим снегом. Дороги позамело. Да какие дороги тут! Проедет водовозка, проедет Ерка на мерине Казанчике, останутся следы, звонкий голос Вальки-молочницы покричит вдогонку: «Что, черт? Али опять пьяный и порастерял по дороге весь корм? За молоком приедь! А то как пымаю, — приколошмачу!» После этого испуганно промчится уже по заметенному снегу Ерка. Нё, нё! — будет орать он на ленивого меринка Казанчика, а тот, не больно разбирая дорогу, примчится к дому Кусева, станет как вкопанный, и будет поджидать, сколько угодно, своего непутевого Ерку. Слезет с передка санок своих, помнется-помнется, а потом осторожненько будет скрести в окошечко к Кусеву: авось, севодни Кусев поднимется на ту ногу и отпустит хотя бы напополам. Напополам — это и Васе-разведчику, и Мише Покою. По-братски!

Но сегодня Ерка трезвый, как стеклышко. Самым первым начал он рабочее утро: нагрузил сено, овса насыпал в мешки. По мягкому новому снегу, полагаясь на своего умного Казанчика, поехал к ферме. Валька-молочница вышла за ним на улицу, позевала — затрусила на ферму. Он, Ерка, хотел ее подвезти, она отмахнулась: «Паняй, паняй! Скотина не кормлена!»

Звенят подойники. Запахло парным молоком. Над свежими снегами поплыл еще запах хлебушка. Это заработала пекарня. Подле пекарни остановились геологи. Кто-то из них побежал к Кусеву.

Вася-разведчик тут как тут.

— Вася, что нового? — спрашивает его кто-то из лоховцев.

— Концерт готовим, — говорит важно Вася-разведчик.

— Какой концерт? — не понимает, наверное, новичок. Самодеятельности, что ли?

— Настоящий концерт. А вы насовсем в поле? Жалко, не посмотрите.

— А ты нам свой номер теперь покажи. Пока Кравчук-младший за бутылкой побежал.

— Нет, не могу. Я сегодня на работу поступаю.

— Куда это, Вася?

— Мы с Мишей Покоем идем поступать к новому прорабу.

— А чего вы будете делать?

— Дома строить.

— А ты разве умеешь?

— А чего их там строить? Разборные-то дома? Клади да клади!

— Спьяна-то все балки перепутаешь.

— Ты за меня будь спок! Я не перепутаю.

— А Миша Покой тебе спьяна подсунет не ту балку?

— Миша тоже завязал.

— А если он нечаянно пришибет тебя? Ты подумаешь, что он завязал, а он вовсе и не завязал и пришибет тебя? Кто за вас будет отвечать? Новый прораб?

— Веселые вы парни! — обиженно говорит Вася-разведчик. — А Ерофеич ведь помер.

— Сурок?!

15

Ерофеич, по прозвищу Сурок, — Витькин отец. Витька здешний бич. Тот, которого имел в виду директор совхоза, когда предупреждал Волова о здешнем неприличном контингенте. Пахан — зовет его в глаза и за глаза Витька.

Когда появилась газета с материалом «Где край земли…», Сурок всем показывал место, где говорилось о нем: упоминался ветераном, Сурок, — следовало из текста, — готовил эту богатую землю поколениям нынешним, которые пришли и открыли недра земли. Поселок этот, как явствовало из материала журналиста Квасникова, будет впоследствии городом, а так вечным кругом пойдут поколения, а Ерофеич в этом круге не последний: одним из первых ставил дома на этой суровой земле!

Квасников не предполагал, что за перечислением всех, скопом, ветеранов, последует в поселке столько кривотолков.

Ерофеич-покойник жил тут действительно давно. Естественно, приехал не по собственной воле. Он попал в свое время в железные лапы кагановичской комиссии, которая в тридцать первом нагрянула на Кубань и подчистую выметала там хлеб из сусеков и амбаров. Ерофеич и заступись за свой кровный труд. Как избежал вышки — бог хранитель рядом стоял. Витька, когда напивался, орал: кулак! Он считал, что отец сволочь, если народил его, зная заведомо: будут считать кулацким сынком и дороги, конечно, в жизни не дадут. Учился он в школе спустя рукава, рано стал пить и гулять с девками, поймал в семнадцать лет скверную болезнь, выдержал трехдневное издевательство над собой, и рассказывал об этом всегда гогоча, будто подцепил не гонорею, а награжден был медалью за спасение человека.

— Сынов у меня три, — говаривал, выпив, — явно в ответ на выпады младшего Ерофеич. — Они-то завоевали, а ты, четвертый, не справился…

Старший у Ерофеича воевал, средний тоже пошел в люди, а Витька все ехал на дурачка.

Дней пять назад, перед самой смертью, Сурку вдруг полегчало. Он поднялся на ноги, сходил за бутылкой к Кусеву. Тот дал без слов: как-никак из могилы, гляди, выкарабкался. Витька куда-то завеялся. У него темных делишек сколько угодно. Чудился Ерофеичу разговор чужой. Вроде даже знакомый голос. Леха?! Сбежал из тюрьмы и тут, выходит. К Мамокову бы пойти и заявить! Убьют ведь потом.