Разъезды сторожевского Вохра то и дело маячили по ту и другую сторону Юго-Восточной железной дороги, заняли почти всю Балашовскую ветку, где были главные питательные базы движения.
Оставался небольшой кусок в юго-восточном углу Тамбовщины, еще не присоединившийся к мятежникам.
В один из ясных морозных дней, когда тихо мело в полях и посвистывал-погуливал ветер, Антонов появился здесь.
Он ехал в ковровых санках, впряженных в тройку буланых коней, завернувшись в богатую шубу на лисьем меху, рядом сидел Ишин, личный адъютант Александра Степановича Старых, а на козлах бок о бок с кучером Абрашка. Ишин что-то болтал; Антонов заливался смехом.
Впереди конник вез знамя «ударного» полка с надписью: «Да здравствует Учредительное собрание!» На казацкой пике другого конника полоскалось по ветерку знамя начальника Главоперштаба — красное бархатное, с золотой бахромой и надписью: «В борьбе обретешь ты право свое! Центральный комитет партии с. р. — тамбовским борцам за свободу!», присланное эсеровским центром.
Позади в окружении адъютантов и командиров на тяжелом караковом жеребце следовал командующий антоновской гвардией, всегда сумрачный и малословный Санфиров, в суконной шубе и серой каракулевой папахе с зеленой лентой поперек. Шагах в десяти от него полсотни гармонистов выводили мелодию, а две тысячи глоток пели:
Эх, доля-неволя,
Глухая тюрьма!
В долине осина,
Могила темна!
Санфиров слушал дикий рев гвардии, пронзительный присвист и морщился. Не любил он эту песню. Почему тюрьма? Почему осина? На осине вешают конокрадов и разбойников… Зачем могила?
Но удалой гвардейской братии песня была по душе. Она не слишком вдумывалась в кровавые слова самой песни, в зловещий смысл припева. Петь во всю глотку, гулять по этим безбрежным просторам, врываться в непокорные села, бить, крушить, менять уставших лошадей у мужиков; гранату в избу коммуниста, другую гранату в его двор, бегут языки пламени, народ воет, в воздухе мелькают плети…
Ишин гоготал, когда полк своим волчьим ревом оглашал округу, кричал что-то смешное, обернувшись к Антонову, а тот опять смеялся.
Потом к саням на высоком поджаром дончаке подскакал бочкообразный комендант Трубка, отдал честь и хриплым басом сказал:
— Так что Дворики в видах, командир. Прикажешь Бандита привести?
Антонов кивнул головой. Через несколько минут Трубка мчался назад, ведя за собой на поводу лошадь командующего, знаменитого серого Бандита с алым бархатным чепраком под седлом. На уздечках и прочей справе блестели серебряные бляхи, пряжки и прочие украшения чеканной работы.
Антонов пересел на жеребца, тронул его, конь вынес его вперед. Александр Степанович, заняв место позади знаменосцев, крикнул что-то Санфирову. Тот, в свою очередь, гаркнул через плечо, и полк перешел на рысь.
Через несколько минут он уже был в Двориках.
У околицы его встретила толпа. Фрол Петрович и Данила Наумович поднесли Антонову хлеб-соль. Антонов, нагнувшись в седле, расцеловался с обоими, помахал приветливо рукой собравшимся, улыбка не сходила с его губ. Полк медленно гарцевал вдоль села. День был праздничный, все, кто мог, высыпали на улицу, чтобы полюбоваться богатым зрелищем: отличной справой полка, лихими конями и оружием, что поблескивало на солнце, пушкой, которую тащили четыре битюга.
Штаб полка разместился в доме Ивана Павловича, бывшего лавочника, сын которого, Николай, тоже был эсером, но в те годы где-то пропадал и в Дворики не показывался.
«Сам» ходил по селу и разговаривал с мужиками. Обедать собрались у лавочника. Потом залегли спать. Антонова разбудил набат — Ишин собирал народ в школу. Кое-кто не хотел идти, тех пришлось постегать.
2
Ближе к вечеру комендант Трубка и Данила Наумович, назначенный Сторожевым председателем сельского комитета союза, еще не вылезшего из подполья, пришли до «самого» и доложили, что его ожидает народ.
— Видимо-невидимо собралось, — подобострастно тараторил Данила Наумович. — Ах, батюшка, ах, кормилец ты наш, ах, Лександр Степаныч, надёжа наша!
Комендант Трубка цыкнул на Данилу Наумовича, и тот оборвал свои причитания на полуслове. Трубке было известно, что «сам» недолюбливает лесть в глаза. За глаза — пожалуйста, но чтобы не так уж… в открытую…
Антонов вошел в школу, скинул шубу, и все, кто был здесь, встали, чтобы получше разглядеть его. Тусклый свет керосиновых ламп мешался с испарениями сотен тел.
— Окна бы открыть — невмоготу дышать, — объявил Антонов самым добродушнейшим тоном.
Окна открыли, и к ним сразу прилипли головы тех, кто не смог занять места в школе.
Председательствовал тяжеловесный, с сиплым голосом Данила Наумыч. Рядом помещались четыре комитетчика, и народ диву-дивился: почему Фрол Баев, Андрей Козел, Аким Кулебякин и Федор Сажин удостоились такой чести: бок о бок сидят с «самим»? Откуда они взялись, кто их выбирал?
Однако помалкивали.
Антоновские конники из охранного штабного отряда стояли у дверей на карауле с карабинами наперевес: народ дюжий, молодой, смотрят дерзко, одеты добротно — в кожу, сукно, новешенькие сапоги поблескивают, поскрипывают.
Мужики перешептывались.
Антонов тоже с любопытством разглядывал мужиков — в Каменке и в окрестных деревнях, где он осел, были все «свои». А тут впервые приходится говорить с чужими. Черт их знает, куда они потянут.
