Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - [77]

На прощание я крепко обнял всех, особенно родителей. Все понимали, что мне нужно возвращаться в свою вселенную, которую они не могли себе даже представить. Мирьям нежно коснулась моей руки. Я сел в машину, они прильнули к окнам. На прощанье Мирьям сказала мне те же слова, что и тысячу раз прежде (и скажет еще тысячи раз в ближайшие годы): «Береги себя».

Я снова взглянул на них, в последний раз в этот приезд, и поехал в Рамат га-Шарон, где жил Менахем Эяль. По дороге я думал, берегу ли я себя, и если да, то как. Мы оба знали, что не летать во время войны — это не вариант. А если так, то как, черт возьми, «беречь себя» на войне?

С этими мыслями я вошел в дом семьи Эяль. Все были в сборе; родители, два старших брата, сестра и, разумеется, его жена Орка с тремя маленькими детьми. На первый взгляд, вселенная семьи Эяль была такой же стабильной, спокойной и мирной, как и прежде, вплоть до самого недавнего времени. Однако, как и у моих родителей, именно отец Менахема не смог сдержать мучивших его эмоций.

— Верните мне Менахема! — вдруг закричал он. — Я хочу видеть Менахема!

Возможно, в глубине души он уже знал, что Менахем не вернется.

Через несколько месяцев после окончания войны тело Менахема было найдено около его самолета.

Было около полуночи, когда я обнаружил, что еду, довольно медленно, по направлению к базе Тель-Ноф. Ночь была очень темной, луна давно миновала зенит и продолжала свой путь на запад, чтобы остаться на небе, когда на востоке начнет вставать солнце. Впервые у меня появилась возможность подумать о войне — не о том, как лучше сражаться, но в более общих, более абстрактных терминах.

Еще в армейском интернате меня научили, что какое бы задание тебе не поручили, какое бы задание ты не выбрал, его непременно нужно выполнить.

Во время службы в ВВС, особенно в 119-й эскадрилье, в составе которой я участвовал в Шестидневной войне, меня научили, что просто выполнить задание недостаточно. Нужно выполнить его как можно лучше.

Наконец, отец научил меня, что, если выполнение задания связано с самоуничижением, недостойными поступками или вопиющим пренебрежением принципами, нужно дважды подумать, стоит ли достижение этой цели того послевкусия, которое останется надолго.

Я пришел к выводу, что Израиль столкнулся с серьезным заданием, и у него нет выбора, кроме как его выполнить. До сих пор мы справлялись далеко не идеально, это очевидно. Как это сочетается с отцовскими принципами? В ту ночь, когда между нами и нашими врагами продолжалась ожесточенная схватка, ответа на этот вопрос у меня еще не было.

Мне также нечего было сказать об Армии обороны Израиля и израильских военно-воздушных силах. Кругозор командующего эскадрильей в военное время, когда он все время находится в эпицентре тайфуна, слишком ограничен. Поэтому нельзя было спешить с утверждениями, лишенными фактической основы, чем, как я чувствовал, уже начали грешить наши газеты.

Однако в свете этих принципов я мог рассуждать о нашей эскадрилье. 115-я эскадрилья исполнит свой долг. Мы исполняли его до сих пор, и никакая сила не сможет нам помешать делать свою часть боевой работы, какие бы задачи перед нами не ставили. Сможем ли мы исполнить свой долг наилучшим образом? Разумеется, нет. Семь самолетов, которые мы на данный момент потеряли, — наглядное доказательство, что мы воюем не идеально. Поэтому нужно стараться работать лучше. Никогда нельзя быть довольным собой, всегда нужно стремиться к лучшему. Не унизили ли мы себя? До этой минуты, слава богу, нет. Напротив, за это время я искренне полюбил моих товарищей и испытывал гордость, видя, как они сражаются.

Эти мысли занимали меня довольно долго. Я ехал через весь Реховот, от Института Вейцмана на севере до квартала йеменских евреев Шаараим на юге. Город был пуст, словно город-призрак, который я видел в каком-то фильме о мире после ядерной катастрофы. На улицах не было видно даже кошек. Все время, что я ехал по городу, что-то казалось мне странным, но я никак не мог понять, что именно, пока не оказался в более населенной части. Фары машин! У всех машин, припаркованных у обочин, фары были покрашены синей краской! Они были покрашены синим, чтобы их свет не был виден с воздуха. Это должно помешать вражеским летчикам опознать местность! — подумал я. — Какая же у нас дисциплинированная страна! Однако стоп, я ведь тоже летчик. Там, где мы воюем, мы бомбим и ночью. И я не помню, чтобы мы хоть раз разрабатывали план, учитывающий городское освещение Каира, Александрии, Дамаска, Суэца или любого другого города.

Красить фонари камуфляжной краской, чаще всего синей, было повсеместной практикой в годы Второй мировой войны. Так поступали, надеясь защитить Лондон, Ковентри, Берлин, возможно, и Токио. Однако с тех пор авиация сделала гигантский технический шаг вперед, и это совершенно изменило характер воздушной войны. Мы же по-прежнему красим фонари синим. Кто-то из правительства должен был выступить по радио и проинструктировать население закрасить фары машин синей краской. Откуда-то появилось множество банок с синей краской, легион хороших людей — обитателей параллельной вселенной, и они совершенно серьезно занялись покраской автомобильных фар, уверенные, что таким образом они тоже участвуют в войне.