Один выстрел во время войны - [66]

Иван Карпович тяжко вздыхал, все смотрел в окошко и ничего там не видел. Лишить жизни стольких людей… Ему казалось, что вместе с погибшими лишился жизни он сам. Какая теперь может быть жизнь после такого случая?

Федора Васильевича трясла нервная дрожь. Как только увидел кровь на клочках зеленого бушлата, он вмиг понял: несчастье! И к этому несчастью причастен он, уснувший на своем рабочем месте. В бою, там знаешь, кого надо уничтожать, для этого тебе дали оружие и научили пользоваться им. Все остальное зависит от тебя и от таких, как ты. А здесь?.. Он понимал, что по закону вина его невелика. Но разве это утешение? Скольких людей уже нет на свете, а он, видите ли, не виновен. Не в этом дело, вовсе не в этом! Он спал. Если бы не спал, то не позволил бы, обязан был не позволить, спать Никите и Ивану Карповичу. С него спрос особый: он единственный на паровозе коммунист. А он уснул, и, наверное, уснул самым первым. Отсюда и пошло, с этого все и началось… Вот и получается, что он, Федор Васильевич, и есть та самая причина в трагедии, — он, и никто кроме него!

Как подвел Никиту?! Надо бы сказать, инвалид я, нельзя ставить на ответственное дело, доверять жизнь людей. Не случайно же получил чистую.

Промолчал. А это все равно что обманул. Даже в голову не пришло напомнить о своей инвалидности.

Если бы не уснул, то начался бы приступ. Все равно плохо. Не надо было ехать! Не имел права ехать! На преступление никто не имеет права…

Он ходил по кладовке, натыкаясь на узкую доску полки, пришитой гвоздями к стене, на мягкие матрацы, уложенные на полу, на сутуло замершего у окна Ивана Карповича. Чувствовал, что он должен что-то делать. Карунному и Бородулину одним трудно управиться с отправкой погибших в Сыромятное, с организацией похорон. Самое время сейчас Федору Васильевичу, Никите и Ивану Карповичу быть там. А на двери замок… Это же символически, никто никуда не думает бежать, а помощь они могли бы оказать… Но он понимал, что арест есть арест, какой бы ни была охрана. В воинской части еще до фронта довелось ему сидеть на гауптвахте за самоволку. Там был момент, когда на «губе» вообще не оказалось часового: отозвали куда-то парня, и на его место назначили пожилого дядьку. По пути к гауптвахте этого мобилизованного дядьку разбил радикулит, он так и присел около своей казармы, когда миновал дневального. Не один час прошел, пока дежурный командир узнал — «губа»-то без охраны! Федор Васильевич слышал, когда уходил парень. Если нет охраны, то так сразу и беги, как сорвавшаяся с цепи собака? Никто никуда не побежал, ни один, с кем довелось в тот раз отбывать трехсуточное наказание.

А здесь?.. Что будет здесь… Что натворили?.. На фронте, в бою, там гибель людей чаще всего неизбежна. Но здесь-то, в тылу… Он вдруг почувствовал свою близость, чуть ли не родство к Тимофею, с которым у них разговору-то настоящего не было. Он помнил прыщи на лице погибшего парня, который после тяжелой суточной работы сейчас готовился бы отдыхать в натопленном вагоне-общежитии и, прежде чем лечь в постель, наверно, смотрел бы в зеркало и прижигал рыжие точки на лице одеколоном из маленького пузырька. Приятный запах растекался по вагону; многим, Федор Васильевич по себе чувствовал, запах был радостен, он напоминал мирную ушедшую жизнь и еще — интимные полузабытые минуты…

— Все правильно, все верно, — донесся из угла хриплый голос Никиты. — За грехи надо наказывать нас! Но люди при чем? За что они расплатились жизнью?.. За наши грехи?

— Ты о чем, Никита? — Уласов остановился напротив.

— Все о том же… Надо меня наказывать, надо! Я считаю так: у каждого человека в жизни все хорошее отзовется хорошим, а плохое — плохим. Если б не обидел я свою Алевтину, то, поверь, не было б этой беды. Это мне в наказание. Только не пойму, зачем люди пострадали из-за меня?

— Одно с другим не связано, Никита.

— Брось ты, не связано… У каждого человека всего пополам. Прожил половину жизни как сыр в масле — засчиталось. Вторая половина будет нищенской, так и знай. Если жил человек и в ус себе не дул, то, попомни, вот-вот нагрянет к нему беда. А уж такому, как я, особо. За одну Альку стоит мне… Но люди-то при чем, люди пропали…

— Неправда твоя, Никита, — оторвался от окна Иван Карпович. — Я знаю таких… Вся жизнь у них ровная, гладкая, без нужды. Я знаю и таких, — они как тощие кусты под большим деревом, всю дорогу ни листа настоящего, ни ягоды, все забирает себе дерево, а кустикам этим на всю жизнь остатки света. Они так и живут до скончания своего века. Судьба… Нет, у нас что-то другое…

На двери загремел замок, послышалась возня, в открытой двери показался Дмитрий.

— К вам можно? — спросил он, глядя на Федора Васильевича. Спросил, как, бывало, в Луговом, прежде чем войти в учительскую. Ему никто не ответил, и он раскрыл дверь шире.

В кладовку вошли Петр и Дмитрий. Они принесли большую кастрюлю, завернутую в телогрейку, и поставили ее на матрац.

— Горяченького… Поешьте…

У Никиты сдавило горло. Принесли передачку, первую в его жизни… Он встал, начал разворачивать телогрейку и почувствовал руками уже забытое тепло.