Один выстрел во время войны - [34]

После ужина он с большой радостью растянулся на своей кровати в вагоне-общежитии. И сразу отключился от жизни. Он не спал, даже слышал звуки шагов, — кто-то входил, выходил, разговаривал, но его уже не было в мире, вокруг царила легкая сонная обстановка, и он видел огромный пресс, из которого вылетали чистые гладкие квадраты камышовых плит, видел телеграфные столбы на откосе насыпи, только спутанные оборванные провода почему-то шевелились и лезли ему под ноги. Он отбивался, перепрыгивал и даже грозился что-то сделать с ними.

— Повернись на бок, а то оглушишь! — толкнули его в плечо.

Он сразу же сообразил — наверно, храпел, и повернулся на бок. Сон пропал. Федор Васильевич вспоминал весь день, вспоминал бригадира Бородулина, повариху, удушливый запах битума в сарае; в голову лезла чепуха, вроде той, что надо бы подобрать себе другую работу, с мужчинами, но сам же понимал, что, не имея специальности, об этом лучше не заикаться, и тут же гнал никчемную мысль. Болели руки, ноги, поясница от непривычки к работе косаря, понимал, что в бригаде с мужчинами нагрузка, наверно, побольше, поскольку они ворочают рельсы, поэтому лучше всего никуда не прыгать. Пообвыкнет, присмотрится, тогда уж что-нибудь и предпринимать.

Вспомнилась Алевтина. Вот уж некстати! Но вспомнилась не та, какая нынче таскала камыш на лугу, а другая, в своем полуподвале. Он даже не подозревал за собою такой слабости — запоминать ненужные, дразнящие душу подробности. Как шуршало в ночной темноте ее платье, как тихо стало, когда она легла…

Ну почему бы не вспомнить Галю Жуйкову, одноклассницу? Когда Галя узнала, что его берут в армию, заплакала, прямо в сельмаге, не стыдясь ни продавцов, ни других посторонних людей. Из сельмага Федор и она вышли вместе и, не сговариваясь, побрели к реке, на маленькую поляну в ивовых зарослях…

С фронта он написал ей несколько писем, но ответа не получил. А вскоре Васильевка оказалась на той стороне… Неспроста это, что Галя не ответила. Наверное, с ней что-то произошло, а может быть, ее вообще в Васильевке не стало, выехала или мало ли что.

И вот — Алевтина.

Он вспоминал, как она умывалась и взглядывала на него, не скрывая торжествующей и вместе с тем снисходительной улыбки, и он ходил за нею по комнате неокрепшим телком и чувствовал, что ей это нравится. Алевтина может стать хорошей женой. Ему уже казалось естественным, что завтра они вместе выйдут на работу, бригадир Бородулин и все женщины будут относиться к ним со значительным уважением, не так, как это было сегодня, — все-таки муж и жена…

В длинном полутемном вагоне на жесткой железной кровати с изношенным матрацем он уже не мог лежать и пялить глаза в низкий сводчатый потолок с черными круглыми дырами — отверстиями для вентиляции. Федор Васильевич оделся и вышел. На блеклом небе уже высыпали звезды. На краю поселка у железнодорожного моста неожиданно зататакал движок. «Вот как! — обрадовался он забытому голосу мотора. — Значит, люди не спят, делают свое дело». Видимо, восстановили из хлама, откуда кроме взяться движку. А он нужен и для сварки, и для освещения, — дыр на станции полно, без движка здесь плохо.

Одинокий голос мотора ободрил, и Федор Васильевич хотел даже сходить туда, к людям, посмотреть, что они делают в поздний час. И он пошел, хорошо понимая, что идти на звук движка — это направляться в сторону жилья Алевтины. Он даже пытался убедить себя, что сейчас у нее делать нечего, разговор об их отношениях лучше всего затеять днем. Вместе с тем он доказывал самому себе, что ничего особого не случится, если зайдет, взглянет на нее, поговорит; в конце концов, не такие уж чужие друг другу, чтобы не встретиться и не поговорить. А можно и так: он постоит у крыльца для утешения души и обратно…

Окно было завешено, в комнатке тлел светлячок-фитиль в консервной банке, пахло керосином и копотью.

— А я уж думала, не придешь, — отложила в сторону Алевтина какую-то работу с тряпьем и до обидного буднично посмотрела на Федора Васильевича. — Мой руки.

— Да я просто так, поговорить…

— Потом поговорим.

— Я поужинал, в столовую ходил…

— Знаю вашу столовую.

Пришлось вымыть руки и придвинуться к столу. Оказывается, Алевтина до сих пор ничего не ела, ждала его. А он-то хорош гусь, видите ли, не так посмотрели на него!.. И был готов тут же извиниться за свой мысленный упрек, загладить оставшуюся скрытой вину.

Алевтина, как и прошлый раз, налила самогону, ему — побольше, себе — чуть-чуть.

— Где ты берешь его? Сама, что ли, гонишь?

— Да ну, сама… Из чего? Сумела бы… Ношу из деревни, тут недалеко моя деревня…

— А зачем он нужен? Ты же не пьешь?

— Эх, дурачок зеленый… За эту штуку я черта рогатого достану. Вот наладят с поездами, поедут люди, так у них можно будет выменять и обувку, и что одеть, и соль, и вообще продукты… Да и сейчас кое в чем помогает… Ну, хватит молоть чепуху, тяни…

Опять у него загорелось в груди, и он опять видел близко-близко смеющиеся губы Алевтины и ее ослепительно белые, дразнящие здоровьем зубы. Она то и дело клала свои руки на его колени. Ему хотелось, чтобы и он стал таким же смелым с нею, чтобы мог свободно, не дожидаясь ее призывного взгляда, обнять, расцеловать.