Один выстрел во время войны - [33]

4

В конце дня возвращались на станцию. Тележки, загруженные камышом, катились по рельсам легко. Федор Васильевич шел последним с косою на плече. Между шпал проросла трава, кое-где рельсы прерывались, их выбитые куски валялись тут же. Тележки приходилось перетаскивать по земле и поднимать, чтобы колеса точно встали на исправную колею. Недалеко от мест разрыва рельсовой нитки виднелись воронки от бомб.

В одном месте бомба угодила в бровку насыпи, путь безжизненно провис над глубокой ямой. Федор Васильевич с восхищением смотрел, как женщины смело переступали со шпалы на шпалу над мрачным провалом, только немного сбавляли шаг, и тогда подталкиваемые ими тележки начинали скрипеть, словно недовольные своим медленным ходом.

В другом месте потянулся целый ряд воронок посредине междупутья. Соседний, исправленный на скорую руку путь уже пропускал поезда и выглядел не тронутым бомбами. Но та колея, по которой двигались женщины, была кривой, ненадежной, рельсы хотя и держались костылями за шпалы, но выглядели точно пустотелые, из хрупкой жестяной ленты — скособоченные, надорванные сверху по расплющенной головке, жалкие, в ржавчине и непривычном для них беспорядочном состоянии.

Часто встречались поваленные телеграфные столбы. Они лежали на откосах, макушками своими с несколькими поперечинами и насаженными на них белыми изоляторами зарывшись в землю у самого подножия насыпи. Провода паутиной клубились вокруг столбов, все было спутано, порвано, загублено.

Камыш сгрузили на станции у длинного без крыши сарая, бывшего когда-то пакгаузом. Сняли с рельсов тележки, перетаскали камыш внутрь помещения.

Здесь уже приступила к работе вторая смена — сплошь женщины. Они расстилали камыш ровным слоем на просторной металлической плите, по зубчатой станине опускали вторую такую же плиту, потом, вцепившись в большое, отполированное руками колесо, докручивали его до той поры, пока не прекращался хруст раздавливаемого камыша и колесо больше не поддавалось.

На плите уже был не камыш, а тонкая спрессованная масса, которую тут же перетаскивали на деревянный настил, заливали битумом; когда битум застывал, ручной пилой ровняли края, и получался готовый материал для простенков восстанавливаемых в поселке зданий. Примитивный пресс, примитивная технология… Но в условиях близкого фронта, полностью разрушенного хозяйства рабочего поселка и железнодорожного узла этот спрессованный камыш был ценностью. Хорошо, что нашлись люди, из бросового металла соорудили механизм, наладили изготовление камышовых плит. Облитые битумом, они годились даже на крыши, и это поднимало значимость материала. Так что на заготовке камыша Федор Васильевич не был в стороне от общего дела, и сознание этого придавало ему уверенность в своей нужности здесь, на станции.

В помещении пахло разогретым битумом. Молоденькая девчушка с деревянным ящиком в руке посыпала готовые плиты песком. Поверхность из черной превращалась в желтовато-серую, из глянцевой — в шершавую, и запаха от такой плиты поднималось меньше, да и когда установят ее в доме, можно на первых порах не штукатурить, не белить, сойдет и так.

Пока Федор Васильевич рассматривал в сарае немудрящие приспособления, женщины, с которыми заготавливал камыш, уже разошлись. С двумя из них уходила и Алевтина. Она оглянулась, завидев Федора Васильевича у сарая, приветливо махнула рукой.

Он не хотел уходить отсюда с нею вместе, ни к чему завязывать узелок, поэтому так внимателен был к небогатому прессу.

Ужинал в столовой — в подвале с сырыми стенами, с длинной печкой; на этой печке стояли закопченные кастрюли, в них что-то булькало, от них несло духом плохо промытой, но уже почти сварившейся картошки «в мундире». Этот запах был знаком, — дома, в Васильевке, на летней кухне варили свиньям картофельные отходы, и тогда по всему дому расплывался пар от большого чугуна, и все знали цель этого варева. В столовой обязанности повара исполняла коротконогая женщина-кубышечка; вся она была мужиковатая, с грубым обветренным лицом, с облезлым носом. Голос ее был тоже похож на мужской, когда обращалась она к очередному человеку, пришедшему в столовую:

— Тебе сколько?

Оказывается, картошки можно есть сколько хочешь, но с хлебом ограничения, — получишь в магазине по карточке и распоряжайся сам, хоть сразу съешь, хоть растяни на весь день и приходи сюда со своей пайкой. А картошка… Ее копали в пойме реки на брошенных огородах, не ленись и будешь с картошкой и с другими овощами.

Женщина-кубышечка вовсе не была поварихой, поваров вообще в столовой не было. Готовили обеды все женщины строительно-восстановительного участка по очереди, сегодня — одна, завтра — другая… Пытались, говорят, нескольких женщин приучить к поварскому делу, но ничего из этого не вышло. Не потому, конечно, что не умели или не хотели: не из чего готовить, вот в чем загвоздка. Когда наработавшиеся за день люди приходили в столовую, очередная повариха не смела на них глаза поднять: опять картошка, опять впроголодь. «А вот Алевтина не пошла ужинать в столовую», — подумал Федор Васильевич, принимая несколько дымящихся картофелин на серой алюминиевой тарелке.