Один выстрел во время войны - [3]

Прошлым летом отец был дома целый месяц, отпуск дали. В первый же отпускной день гостей нашло полный двор, и он ходил вдоль праздничного накрытого стола веселый, бодрый, в черной железнодорожной форме с блестящими пуговицами.

— Гостечки желанные! Идите на железную дорогу, не пожалеете. Вот я… Ну, кто я такой, если глянуть из нашего села, то есть из Лугового? Да никто, мужик, и больше ничего. — Из его стакана плескалась водка, но он не замечал этого. — А в Раздельной, на станции? Помощник машиниста паровоза. Уважаемый человек, так сказать, ведущая профессия.

Глаза у матери Дмитрия горели радостью. Она видела, что слишком уж разговорился ее муженек, одернуть бы его, но не делала этого, потому что приятно было любоваться и новенькой формой мужа, и всем им, статным, красивым.

В тот день много было разговору о переезде семьи Даргиных на постоянное жительство в Раздельную. Дело это было решенное, оставалось лишь дождаться квартиры поблизости от депо. Но как поступить с домом, со всеми дворовыми постройками в Луговом? Продать? Жалко… Оставлять? Без хозяина все разрушится…

— Сыну, Дмитрию, отпиши, — посоветовал кто-то из гостей. — Гляди, вот-вот женихаться начнет. Жилье потребуется.

За столом засмеялись. Дмитрий увидел, как изучающе задерживались на нем взгляды многих незнакомых людей.

Слова были сказаны шуточные, а он почувствовал себя почти что взрослым.

Больше года прошло после того дня. Переезду в Раздельную помешала война. Отец, как помощник машиниста, сел на бронепоезд, какой был сделан в своем же депо, и стал бывать в Раздельной редким гостем. Домой не заявлялся с самой зимы. Письма шлет то из одного края, то из другого. Если он сейчас в Раздельной, то останется ли живым?

Въехали в свое Луговое, разгрузились, распрягли быков и на бригадном дворе дали им корму. И тогда Кучеряш сказал:

— Медку ба-а…

Кто откажется от меда? Рыжий не помнил, когда в последний раз пробовал его.

— А… как это? — остановился он у ворот бригадного двора.

— Пустяк… Редьку выдернуть труднее. Домой успеем. Если спросят — поздно, дескать, приехали. А если сейчас заявимся, то говори пропало — не отпустят. Ну, едем?

Рыжий уже представлял, каким сладостно ароматным должен быть мед, собранный с последних цветков уходящего лета. Коричневато-прозрачный, он тянется медленно, тяжело, душисто, будто весь из густых запахов, осевших к земле за долгие жаркие дни…

Нет, надо подальше от этого меда, когда на железной дороге ухают, взрываясь, бомбы. Он взглянул на небо. Тускло догорали две сиротливо оставшиеся в ночной черноте немецкие ракеты. Они все быстрее ползали по небу туда-сюда, словно искали место, откуда удобно приземлиться. Вскоре истаяли, пропали, даже дымчатый след исчез. Вот тогда с щемящим нетерпением Рыжий почувствовал, как хочется меда…

Первым шел Кучеряш. Со стороны луга не доносилось ни звука. Лишь в селе гавкали собаки. Ребята знали, что дед Павел Платоныч не любил ни кошек, ни собак, поэтому к его омшанику пробирались хотя и с опаской, но все же смело. Для лучшего медосбора, как полагается, дед вывез бы ульи со двора в лес или в поле. Но силы не те, да и большой нужды не возникало: луг рядом, лес тоже недалеко. Пчелы найдут что им надо. Конечно, если разместить пасеку в подсолнечнике или на гречишном поле в пору цветения, то меда будет столько, что успевай только качать. Но Павел Платоныч не жаловался — без того хватало и для родни, и для продажи; деньги у него водились.

Высокий, в полтора человеческих роста плетень опоясывал короткие ряды из дощатых кубиков — ульев около омшаника, — огромной, как показалось, крыши из соломы, снятой с какого-то сарая и опущенной прямо на землю. Перелезать через плетень было рискованно, сорваться нехитро или палки затрещат, — вот тогда и попробуешь меда… В щель они различали дорожку между омшаником и ульями. Незаметно было, чтобы кто-то двигался по ней или сидел на скамейке, что стояла у самой дорожки.

Кучеряш и Митька согнулись, под их руками захрустели пересохшие ветки на углу плетневой изгороди. Они тащили из земли угловой кол. Он был заколочен глубоко и не поддавался. Раскачивали его, но, раскачиваясь, эта проклятая, вся из сучков тонкая жердина едва-едва выползала наружу.

Рыжему поручили наблюдать. В него целились округлые листья картофельной ботвы, похожие на растопыренные уши, вынырнувшие из земли. На огороде стояло пугало из ржавого ведра и старых метелок вместо головы и рук. Оно будто бы вырастало на глазах и с высоты своего длинного черного роста пыталось заглянуть в кружок ребят, тесно склонившихся к сучковатому колу. Даже запоздавшая в поздних сумерках ворона слишком уж медленно и долго шлепала крыльями над подворьем деда Павла Платоныча, она словно вглядывалась в людей.

Как всегда, Митька и здесь был самым удачливым. Он отодвинул локтями Кучеряша, Рыжему тоже прошипел, чтобы он отшагнул в сторону, — не мешайся! — а сам растопырил ноги, послал проклятие тому, кто так прочно вогнал в землю плетневый кол, и закряхтел, забыв об осторожности. Рыжий с Кучеряшем увидели: кол стал послушным, покачнулся, а вместе с ним покачнулся плетень и отодвинулся внутрь двора, к омшанику…