Один выстрел во время войны - [111]

Петр смотрел на самую низкую точку впадины. Когда перешивали путь на том участке, его осенило: работу можно облегчить! О своей мысли даже другу не сказал, так был уверен в ее ценности. Подошел к бригадиру, наклонившемуся над болтом рельсового крепления, смело заявил:

— Я придумал кое-что.

Бородулин поднял голову.

— Сейчас.

Когда стык был разъединен, вытер лицо подолом рубахи.

— Чего у тебя?

Петр указал на темневшие квадратики отверстий в шпалах, они остались после того, как немцы переделали колею на свой лад. Эти костыльные отверстия нормального пути, по старым местам и надо вбивать: легче, удобнее, ускорит дело.

— Нельзя, — сразу решил Бородулин. — Видишь, шпалы изношены, трещин много, кое-где гниль, от сотрясения костыли будут выскакивать под вагонами, значит, путь ненадежный…

Отвернулся Бородулин и забыл о Ковалеве. Петр постоял, удивленный простотой объяснения. Дело действительно несложное, но даже эту простоту надо знать. А он, не зная, предлагает…

В той низине — застоявшийся воздух, там было нестерпимо душно, жарко, солнце будто все время стояло над головой. Небольшие озерца, заросшие лещугом, не давали прохлады. Всей бригаде не терпелось выбраться повыше, где ветер приносил хотя бы немного облегчения. Наверно, из-за трудностей, из-за стремления облегчить работу у Петра и родилась мысль об использовании старых отверстий.

У Федора Васильевича было ощущение, словно совершил марш-бросок. Не один день отобрал у него и у всей бригады этот перегон. С рассвета до заката солнца, от одного километрового столба с сохранившимися с довоенной поры эмалевыми цифрами до следующего столба. Все дни слились в памяти в один, непрерывный, бесконечно долгий; все километровые знаки теперь казались с одинаковыми цифрами, их прямоугольные эмалевые таблички то горели по утрам веселой расцветкой неба, то сверкали безжалостно горячим полдневным солнцем, то гасли вместе с уходящим днем.

И еще он вспомнил, как мыл ноги в болотце около насыпи. Был короткий перекур, многие разлеглись на земле, глянешь на каждого — неживой: ни руками ни ногами не шевелит, и глаза закрыты, а Федор Васильевич разулся и пошел вниз. У подножия насыпи земля была сырая, идти по ней — само удовольствие, свежо, прохладно. Он остановился у кромки воды, блестевшей меж тонких ножей осоки. Помнит, как засмеялся при виде зеленой воды: давно не видел! Не раздеваясь, плюхнулся в это болото. Глубина оказалась порядочная, в рост человека, и вода холодная, видимо, родниковая. Это была награда, неожиданная радость.

Мокрый, с темными нитями болотной тины, довольный купанием, вернулся к бригаде. Рабочих подняло словно по команде; один за другим бросились они к воде. Бородулин косо глянул на Федора Васильевича: многовато времени уйдет на болотную ванну! Посидел, покурил, потом сам боком, по осыпающейся под ногами смеси угольного шлака с черным песком вперебежку заскользил вслед за рабочими. Такая передышка прибавила сил.

— Все, братва! — с улыбкой повторил Бородулин.

На отдых расположились в тени раскидистых вязов. Бригадир почувствовал давно забытое облегчение. На станции не видно ни паровоза, ни вагона, ни дрезины, значит, начальства нет, а без команды начинать новое дело нельзя, да и неизвестно, чем прикажут заниматься, то ли восстановлением станционного хозяйства, то ли опять на перегон. А пока задача решена и можно расслабиться. Хорошо, что рядом нет начальства…

Бородулин лег на траву лицом вниз. Земля была сухой, теплой, она будто убаюкивала. И он задремал. Но лишь в первые минуты отдыха им владело забытье. Неожиданно четко вспомнил, что не проверил шаблоном ширину колеи у входной стрелки, вбил последний костыль и от радости забыл обо всем на свете.

Встал, с откровенной завистью посмотрел на рабочих. Им что: какая ширина колеи у входа на станцию, обеспечена ли безопасность поездов при пропуске по входной стрелке да и по всему перегону. Взял тяжелый металлический шаблон, этакую хитро придуманную палку с прибором посредине и раздвигающимися наконечниками, вяло направился на путь. После прохлады в тени вяза на Бородулина дохнуло жаром от раскаленных рельсов, от сыпучего балласта, от потрескавшихся шпал. «Нечем дышать, а мы работали…» — подумал он. Положил шаблон на рельсы, с удовлетворением отметил: нормально. Медленно вернулся в тень вяза, лег на прежнее место. Спать уже не хотелось. Травинки щекотали лицо; как ни приспосабливался Бородулин, чтобы ничто не раздражало, все безуспешно. Лежал, вертел толовой, перевернулся на спину, заложив руки под затылок, но так и не задремал.

Хуторок — две улицы за деревянным, чудом сохранившимся вокзалом, палисадники, где бушевали красные и желтые мальвы, колодцы посреди улиц, несколько обуглившихся каменных стен теперь уже бывших домов. За последней, к степи, широкой улицей виднелись полуразрушенные строения машинно-тракторной станции, подбитый грузовик со свалившимся набок зеленым кузовом и два трактора с красными кузовами.

После отдыха рабочие остановились недалеко от вокзала, напились у колодца. В комнате дежурного по станции их ждал Карунный.

— Все в сборе? — окинул он взглядом бригаду. — Хорошо управились, теперь за новое дело. — Глянул на Бородулина, гримаса горькой улыбки задержалась на лице… — Вот варвары… Без работы не останемся. — Он задумался, будто изучая квадратное окно, забитое наполовину фанерой. — Впрочем, не след тратить время на разговоры. Сами увидите.