Один против судьбы - [98]

После недолгих дней слабости он выпрямляется и отказывается лить елей по адресу архиепископа. Правда, по случаю вступления на ольмюцкий престол он написал «Торжественную мессу» — сочинение значительное, серьезное, прекрасное.

Проходит год, другой, и жизнь Бетховена постепенно становится прежней, напоминая волны моря с их вечным приливом и отливом. Однако морским волнам не дано подниматься и опускаться по собственной воле — ими движет ветер. Бетховен же, падая, сам поднимается на ноги и способен устоять, надеясь только на свои силы. Музыка — вот спасательный пояс, не дающий ему утонуть в жизненной пучине.

Он опять твердо стоит на ногах, пока судьба не решает отнять у него последнюю из радостей — дирижерскую палочку!

Хотя Вена увлечена Россини, итальянским композитором, недавно вошедшим в моду, венский театр наконец вспомнил о «Фиделио». Композитор опять переработал ее и написал новую, уже третью, увертюру «Леонора».

С надеждой ожидал Бетховен того дня, когда его опера после трехлетнего перерыва снова зазвучит со сцены. Он добросовестно посещал репетиции, советовал, помогал, не сознавая, что из-за глухоты только мешает.

Маэстро пожелал сам дирижировать на генеральной репетиции. Директор театра ежился в предчувствии печальных последствий, а дирижер Умлауф безнадежно пожимал плечами. Но можно ли отказать стареющему композитору в последней радости!

Он пришел в сопровождении Шиндлера, ставшего с годами его доверенным лицом, секретарем, другом.

Молодой человек, хотя и не был знатоком музыки, обладал преданным сердцем и редкостной терпеливостью. Не жалел он и своего времени. Когда Бетховен уселся за дирижерским пультом, тот устроился за его спиной, в первом ряду зрительного зала, чтобы быть поблизости.

С самого начала стало ясно, что композитор плохо слышит оркестр и совсем не слышит певцов. Возникло непонимание. Бетховен замедлял темп, и оркестр послушно следовал его руке, певцы же придерживались прежнего темпа и опережали оркестр. Композитор ничего не замечал, но рядом с ним находился капельмейстер Умлауф. Когда расхождение между хором и оркестром стало чрезмерным, он поднялся и крикнул оркестру:

— Довольно!

Оркестр сразу же умолк. Бетховен смотрел непонимающе.

Умлауф ласково улыбнулся ему:

— Ничего, ничего! Маленькая ошибка. Начнем снова.

Новое затруднение не заставило себя долго ждать. Опять певцы оказались на несколько тактов впереди оркестра. Умлауф снова прервал репетицию.

Всем было ясно, что продолжать под руководством композитора репетицию невозможно. Но у кого хватит мужества сказать: «Уйди, несчастный глухой музыкант. Дирижировать ты уже не можешь!»

Бетховен почувствовал недоброе. Резко обернулся:

— Шиндлер!

В его зове было отчаяние и призыв о помощи. Молодой человек подбежал к нему. Композитор протянул «разговорную» тетрадь и движением руки приказал писать. Шиндлер начертал отчаянную мольбу:

— Очень вас прошу, не продолжайте. Я все объясню дома!

Композитор понял. Отбросив палочку, он мгновенно перескочил через барьер, отделяющий оркестр от кресел.

— Скорее прочь отсюда! — крикнул он.

Они добежали домой в тяжком молчании, и Бетховен бросился на диван, закрыв лицо руками, не спрашивая ни о чем.

В таком состоянии он пробыл до обеда. Наконец Шиндлеру удалось уговорить его немного поесть. Он сидел за столом, и его руки двигались автоматически. На лице его было написано глубочайшее страдание, а уста не произнесли ни одного слова.

Только после обеда, когда Шиндлер собрался уходить, Бетховен прохрипел:

— Останьтесь, прошу вас!

И снова погрузился в свое мертвое одиночество.

Шиндлер пережил с Мастером уже немало бед, однако не помнил времени столь тяжкого, как этот хмурый ноябрьский день.

Бетховен пережил ночь, каких не бывало с той, памятной, после разлуки с Терезой. Судьба нанесла ему новый удар куда сильнее, чем все предыдущие. Он лишился возможности дирижировать, у него отнято самое действенное лекарство против отчаяния!

Временами он впадал в мрачное тягостное забытье и, пробуждаясь, резко вздрагивал. Будущее лежало перед ним мертвой пустыней.

Но едва рассвело, несокрушимый Бетховен снова обрел мужество. При первых лучах тусклого солнца он вновь почувствовал в себе силы.

«Настоящий человек выстоит и в самых неблагоприятных тяжелых обстоятельствах, думал он. Ведь я умел это всегда! Сто раз сбитый с ног, я поднимался снова. Зачем же мне сдаваться сейчас?

Ну, моя судьба, покажи на что еще ты способна! Ты отняла у меня Терезу и день за днем отнимала мой слух. Ну ладно! Я уже не могу больше дирижировать. Но каждый тон звучит во мне по-прежнему ясно. Я еще могу писать! Я могу утешать своей музыкой несчастных и придавать мужество малодушным.

Я не сдамся без борьбы. Я поклялся, что возьму тебя за глотку, проклятая судьба! И я сделаю это!..

Я одинок и глухотой отторгнут от мира. Но все же я способен сделать больше, чем иные, кого не постигли горести и недуги. Одинокий, я буду героем до конца. Но я больше чем герой — я Человек. Может быть, я погибну, но не сдамся!»

Он вскочил с постели.

— На свете есть много дел, делай их! — сказал он себе громко.

Он разделся до пояса, до краев налил умывальник холодной водой и начал плескать ее себе в лицо, на грудь, на голову, издавая торжествующие клики.