Один против судьбы - [65]

Каникулы в Гейлигенштадте — это отдых лишь для слуха, внутри идет непрестанная работа. Побуждает его к этой работе радость — сильнейший из всех двигателей. И даже новая симфония не в состоянии поглотить полностью его все возрастающую творческую мощь. Одновременно он завершает сонату для фортепьяно — уже семнадцатую! — и пишет новую для скрипки и рояля.

Ему никто не мешает. Часто приезжает только Рис. Заботливый учитель не хотел покидать своего ученика на целых полгода.

Кудрявый юноша проигрывает здесь то, что разучил, и снабжает новостями из Вены и родного Бонна. Когда отзвучит рояль, они вдвоем отправляются на прогулку, и Бетховен с удовольствием слушает его рассказ о том, что происходит в мире, покинутом им на время.

Молодой пианист не переставал удивляться. Он столько слышал о том, как резок бывает маэстро со своими учениками, как умеет накричать на них, как может бросить ноты и твердо поставить непослушные пальцы учеников на клавиши. А он за последние два года не видывал ничего похожего. С ним учитель как ягненок. И хотя заставляет повторять одно и то же место по десяти раз, никогда не сердится, не бранится.

Однажды, когда они гуляли в лугах, юноша отважился спросить, почему же маэстро бывает так строг к своим ученицам? Стоял солнечный майский день, и настроение у Бетховена было таким же радостным, весенним. Он ласково взглянул на ученика:

— Мне уже в Бонне говорили, что я медведь. Надо думать, ты этих зверей видел. Они неповоротливы, малоподвижны, топчутся на задних лапах, а если положат на что-нибудь лапу, то уж непременно раздавят. Вот такой и я. Фарфоровым девицам и барынькам в салонах это кажется смешным. Они разглядывают меня и думают: когда же этот медведь что-нибудь разобьет?

Кто встречается с медведем в лесу, тот, конечно, почтителен с ним. Один вид этого увальня наводит ужас. И надо мною знать смеялась бы, кабы меня не боялись. Некоторые из них даже добры ко мне. Вот хотя бы Лихновские! — рассмеялся он добродушно. — Княгиня заботится обо мне, как бабушка о внуке. Охотно посадила бы меня под стеклянный колпак, чтобы меня не задела ничья непочтительная рука.

Я с уважением отношусь к Лихновским и Разумовскому, да и к Лобковицу в какой-то мере, но привязаться могу только к вам — к Стефану Брейнингу, Шупанцигу, к Вегелерам.

Помолчав, он продолжал:

— Вы, наверное, уже плохо помните покойного органиста Нефе. Это был мой великий учитель. И не только в музыке. Однажды, прежде чем я навсегда уехал из Бонна, он дал мне прочитать свой дневник, хранимый в величайшей тайне. Я прочитал там некоторые вещи, которые выписал и запомнил.

«…К властителям я отношусь хорошо только в том случае, если они добрые люди. Их законы признаю только тогда, когда они на пользу простому человеку. Но к господам никогда не стремлюсь. Плохих правителей ненавижу больше, чем бандитов».

Так думал Нефе. Так думаю и я. Многие из знати сделали для меня немало доброго и еще сделают. Я ни перед кем не остался в долгу. Каждому из них я посвятил по нескольку своих сочинений. Поэтому человечество будет и в далеком будущем знать об этих незначительных людях до тех пор, пока последний музыкант будет знать имя Бетховена.

Он кончил, и воцарилось долгое молчание. Бетховен прервал его неожиданным заявлением:

— Впрочем, человек всегда может ожидать измены от знатных господ.

Рису показалось, что за этими словами что-то кроется. За легкой усмешкой скрывалась горечь. Будто в нем погасло что-то. До конца прогулки он не сказал ни слова.

Иногда тоска охватывает внезапно, будто в ясный день набегает туча. Потом так же внезапно исчезает. Хуже бывает, когда для нее есть серьезные основания, сладить с которыми ты бессилен.

Поводом к внезапному ожесточению Бетховена было письмо, уже несколько дней лежавшее на столе. Он не мог понять его. Вернее, не хотел понимать. Та, с которой он связал все свои надежды на будущее, которая должна была стать его женой, прислала ему странное письмо. В нем не было того, что он находил раньше, — нежных воспоминаний, и, к удивлению его, все письмо было полно упоминаний о другом человеке. Некий граф Галленберг обворожил красавицу Джульетту.

Бетховен знал этого девятнадцатилетнего щеголя, столь же красивого, сколь и пустого. Он претендовал на роль выдающегося композитора, но его слушатели обычно занимались шутливыми подсчетами: что он «позаимствовал» у Глюка, что у Гайдна, что у Моцарта.

Бетховен, добившийся успехов безграничным трудолюбием, решился играть свою Первую симфонию лишь к тридцати годам. Мог ли он без презрения смотреть на музыканта-марионетку, украшением которого был лишь его графский титул.

Но сердце Джульетты, это ясно, легко склоняется от серьезности к легкомыслию. Бетховен страдал, но в глубине души еще верил. Джульетта игрива как дитя, переменчива как морская волна. Возможно, на какое-то мгновение ее заинтересовал этот болтливый щеголь, но не могла она забыть Людвига! Он продолжал писать ей так, будто ничего не случилось.

Но вот пришло еще одно письмо. От него исходил запах фиалок, но оно содержало слова, означавшие крушение всех надежд. Графиня высказалась до конца. Глаза глохнущего музыканта пробегали по строчкам письма и наполнялись слезами. Так, значит, любовь изменила!