Один против судьбы - [43]

— Но есть же надгробье?

— Кто бы его поставил? — с усмешкой процедил сквозь зубы могильщик. — Из семьи-то никто ни разу не поинтересовался его могилой! Надгробье… Ха! Да и где бы его поставили-то?

— Вы же говорите, что знаете все могилы!

— Я так не говорил, господин музыкант! Я говорил, что знаю все хорошие могилы! А этого капельмейстера мы похоронили в общей. В них, видите ли, закапывают тех, у кого нечем платить за место. А уж кого этак хоронят, я про имя не спрашиваю. У таких часто и имени-то никакого не бывает.

Бетховен смотрел на могильщика потрясенный.

— Но ведь… это был человек, известный всей Европе!

— А так бывает, что человека, когда помрет, начинают почитать… Да что теперь поделаешь-то! Что же мне, выдумать ее, могилу-то! Таких могил для нищих здесь бог знает сколько. Могу я знать, в какую я его сунул год назад?

Могильщик сердито нагнулся и начал снова копать. Сколько уже времени потерял он с этим бедно одетым иностранцем. От таких чаевых не дождешься. Музыкант! Когда-нибудь тоже закопают в общую могилу… Комья глины, вылетев снизу, обсыпали ботинки Людвига.

Он попрощался с могильщиком и нетвердыми шагами побрел к выходу.

Его мозг отказывался воспринимать ужасную правду. Он остановился у ворот, еще раз оглянулся, будто лес почерневших крестов и мраморных памятников мог прояснить тайну, навсегда скрытую для человечества: где нашел свое последнее пристанище величайший из композиторов?

Вчера Людвиг видел на венских улицах афиши «Волшебной флейты». В театре Шиканедера ее ставили уже двести пятьдесят раз! Возможно, что сыграют еще сто. Говорят, что театр всегда полон. И касса театра тоже полна. И все же никто не уплатил за жалкий кусок земли, чтобы достойно был погребен художник, создавший столько прекрасного!

Юный Бетховен закусил губу, подавляя плач. В мыслях он снова был в квартире молодого композитора, несмотря на свою всемирную известность, такого доброго к нему, невзрачному юнцу, приехавшему с берегов Рейна. Ах, как его окрылили тогда слова Моцарта: «Этот юноша однажды заставит мир говорить о себе!»

А не будет ли и мой конец таким же? В безымянной могиле, среди бродяг и нищих…

Звуки императорской столицы не задевали его сознания. Он не замечал офицеров в расшитых золотом мундирах, гарцующих на горячих венгерских конях. Не обращал внимания на застекленные кареты, украшенные позолотой, проносившиеся мимо, запряженные четверкой белых или вороных коней. Не оглядывался и на дам, которых несли в портшезах, подобных маленьким каретам.

Он не взглянул и на отряд гренадеров, громко печатавших шаг по булыжнику мостовой — их головы украшали огромные медвежьи шапки.

И не слышал даже нищих, которые взывали к роскоши мира своей вечной мольбой: «Сжальтесь над несчастными! Подайте крейцер несчастному слепцу!»

Мысли его всё еще были на кладбище. Голова его была опущена. Он шел не оглядываясь, пока не достиг дома, адрес которого маститый композитор написал ему когда-то собственной рукой.

С волнением вступил Людвиг туда, где жил величайший из живущих немецких композиторов. Старый маэстро Гайдн сидел в своем кабинете, обложенный нотами, и что-то исправлял в них. Ноты лежали на письменном столе, на стульях и даже на полу.

Быстрые темные глаза композитора вопросительно взглянули на посетителя, которого ввел в комнату старый слуга. И сразу же в них отразилось удовольствие, когда он узнал гостя.

— О, гость с Рейна! — сказал он, по-юношески быстро поднимаясь от стола. — Давно ли вы приехали? А что же война? Не задержала вас в пути? Как идут дела у боннских музыкантов?

Бетховен, взволнованный сердечным приемом, низко поклонился и стал рассказывать о Бонне, о сбежавшем курфюрсте и знакомых музыкантах так стремительно, что хозяин никак не мог вставить хотя бы одно слово и пригласить гостя сесть.

Так они и стояли в кабинете, заполненном книгами и нотами, — стареющий маэстро и его новый ученик, очень похожие друг на друга, будто отец и сын.

Один — невысокий, худощавый, темноволосый юноша, со следами оспы на лице, а другой — такой же невысокий, худощавый и черноглазый, в темном парике, с лицом, на котором были видны следы оспы.

И все же в главном они были очень разными.

От всего облика Бетховена — от широкого лица с коротким носом и широким подбородком, от энергичного рта и ярких глаз веяло силой, взрывчатой и стремительной.

Вытянутое лицо Гайдна, на котором выделялся длинный, узкий нос с горбинкой, наводило на мысль, что человек этот умеет усердно трудиться, но не способен на решительные действия.

Встретились две стихии! Неукротимый водопад, бешено налетающий на все препятствия, встречающиеся на пути, и широкая река, прокладывающая себе дорогу без шума и штормов.

Каждый из них был велик по-своему.

Едва Людвиг уселся, как сразу же заговорил о Моцарте. Его сердце все еще было полно горечи от кладбищенских впечатлений.

— Произошло нечто странное, — смущенно произнес старый Гайдн, сидевший в глубоком кресле. — Когда происходило погребение величайшего композитора нашего времени, на его гроб не упало ни одной слезы. На похоронах не оказалось ни одного знакомого человека, не было никого и из родных.