Один из первых - [4]

В середине января я дышу уже воздухом фронта. Получил назначение в одну из гаубичных батарей.

— Здесь наблюдательный пункт, — объяснил мне офицер. — Все, что вы видите там, — он указал на полосу впереди, тянувшуюся на сто метров, — это наша передняя траншея. В свой бинокль я обнаруживаю примитивные блиндажи и еще что-то. С противоположного горного хребта буквально в лоб нам глядят итальянцы. По карте я внимательно изучаю местность. Узнаю, где обстрелянные точки, как расположены позиции итальянцев.

Толкаю Густи:

— Наконец-то мы одни.

— Не совсем, — отвечает он. — Оглянись вокруг. Видишь те высокие горы? Вон, справа. Пожалуй, они могут соперничать с нашими горами. Это Монте-Граппа. Там всюду укрытия итальянцев и полно солдат.

— Тише! — шепчу я. — Слушай!

Это ветер донес голоса итальянцев. Наверное, они так же слышат нас. Снова тишина. Пейзаж кругом изумительный. Ослепительно блестит на солнце снег. Эх, если бы не война!..

Постепенно мы начинаем привыкать к службе, к сменам на рассвете и, если бы враг не стоял напротив, забыли бы о войне.

Медленно проходит январь. В феврале Густи приготовил для нас сюрприз. Мы и раньше заметили, что он собирает банки из-под консервов. Это даже казалось подозрительным. Пока я наблюдал за противником, он дырявил банки и нанизывал их на веревки. Однажды я заметил, как он вышел из своего наблюдательного пункта, дополз по-пластунски до куста и долго возился там. Через полчаса он сидел возле меня.

— Достижение! Чудо современной техники! — Уголки его рта насмешливо опустились. — Если «макаронники» вздумают навестить нас, наши консервные банки дадут нам об этом знать.

Итальянского солдата вблизи мы еще не видели, но однажды, когда наступил вечер, артиллерия противника открыла огонь. Целую ночь стреляли. На рассвете должна быть смена. Когда же кончится обстрел? Начало светать. Внезапно смолк грохот артиллерии и какая-то фигура в белом выпрыгнула из траншеи напротив. Мы отчетливо услышали итальянскую речь. И после небольшой паузы: «Браво!» И аплодисменты, аплодисменты, как в театре. С нашей стороны огня не открывали. Белая фигура метнулась обратно в траншею.

— Ну ты, гений, — толкаю я Густи. — Чудесно сработал твой предохранитель. Ясно одно…

— Что? — вопросительно посмотрел на меня Густи.

— Что на свете есть не только порченые консервы, но и порченые консервные банки.

Смерть на войне — транзитная гостья. Придет, побудет некоторое время, потом отправится дальше.

Чуть позже нарушилась наша телефонная связь. Густи отправился проверить линию, но едва прополз несколько метров, как был убит метким снайпером. Его окоченевшее тело мне удалось перетащить в укрытие только вечером. Позже, когда связь была налажена, я доложил своему командиру о Густи. На той стороне провода в двух-трех словах выразили сожаление и тут же передали приказ: не оставлять наблюдательный пункт, смена придет на рассвете.

После смены мной овладела апатия. Меня ничто не интересовало. Мысли вертелись вокруг Густи. Где-то бурлит жизнь, здесь грохочет война, а мне все безразлично.

В таком настроении я даже не обратил внимания на то, что немного побаливает горло. Раз не очень сильно беспокоит, к врачу не пойду. Нет сил смотреть на раненых. Но в среду горло опухло. То же самое с ногой. Странно, почему опухла нога? Гвоздь в башмаке? Нет, ничего похожего. Горло болит все сильнее, а мне идти дежурить. На другой день еле стою на ногах. Придется доложить, что заболел. Боль в суставах дает о себе знать. Не могу идти. Меня кладут на носилки и несут к врачу. При малейшем толчке боль пронизывает все тело. Товарищи идут медленно, осторожно, чтоб не трясти носилки. Наконец я у врача.

— Доброволец, как же вы могли такое допустить? Это больше, чем легкомыслие. У вас сильная ангина, но это не самое страшное. Вы запустили ее и теперь получили осложнение на суставы.

— Да это всего на пару дней, — высказываю я свое предположение.

— Пару дней? — он усмехнулся.

Я пережил адские муки, пока меня доставляли в тыл. Немецкий врач, который осматривал меня, обратил гораздо меньше внимания на мои недуги.

— Ну, для этого война окончилась, — махнул он рукой, и меня понесли дальше.

Санитарный поезд мчался в ночи к Будапешту. Наверное, поэтому и лекарство не казалось мне таким горьким. Очнулся я в бане Лукач. Вокруг меня — врачи. Закрыв глаза, я ждал их решения.

Лекарство, горячий чай. Медсестра уговаривает проглотить, выпить. Лежу, закутанный в простыню и несколько одеял. Пот льется градом. Нечем дышать, потому что и голова закрыта простыней. Сколько прошло времени — не знаю. Потом вижу себя на свежей постели. Боль как будто утихла. Засыпаю. Через несколько дней я уже пытаюсь ходить без посторонней помощи.

— Вы родились под счастливой звездой, — говорит на обходе врач. — За выздоровление благодарите свой сильный организм.

Не прошло и двух недель, как я стоял перед комиссией.

— Здоров, отпуск на две недели — и назад на фронт.

Весна 1918 года, военная весна. Как и до войны, в Марошвашархее распускаются почки на деревьях, но на главной улице почти нет молодежи, во многих магазинах опущены жалюзи, на них — сообщения о смерти владельца. Незаметно пролетели две недели дома. Материнская любовь и забота помогли мне окрепнуть.