— И филины, — сказал я и с уважением посмотрел на отца.
Ведь помещики не сами по себе прошли-пропали, это он знает. Вот такие, как мой отец, дядя Никита, Машин отец, взялись за оружие и прогнали их.
— Папа, ну зачем такие хоромы сжигать? Лучше бы клуб… Или Дворец пионеров.
— Опасались мужики, что помещики могут вернуться. Да и ярость народа была велика… Уж очень прогневило барство бедных людей. Вот и пустили всё в дым. Зря, конечно, уничтожили такие богатства. Тут и картины были хорошие и книги… много всякого добра.
Я вспомнил зеркало в хлеву и ковёр на сушилах.
— А некоторые деревенские эти богатства взяли себе.
— Да, кулачьё воспользовалось. Такие вот, как Тришка Чашкин, первые подбивали народ громить имения. С подводами являлись, возами награбленное везли. Бедняк, он месть утолял, а кулак имущество приобретал.
Я рассказал отцу про тайну рыжего Гришки.
Он рассмеялся.
— Коровы в зеркало глядятся, а? Вот она, кулацкая культура! И это ещё не главная тайна Чашкиных… Ну постой, мы до них ещё доберёмся. Дай срок…
Отец умолк, поймав себя на том, что слишком горячится, и сказал другим тоном:
— Ну, пошли искать нечистую силу… Где ваш костёр, где паслись бедняцкие кони? Поищем-ка следы подков.
Вообразив подкованных чертей, я рассмеялся.
След костра скоро нашёлся. Он чернел среди травы, как сковорода. А следы подков никак не попадались. Уж очень густа была здесь трава. Вся луговина перед поместьем заросла курчавым клевером. Ночью я не разглядел его тёмно-красный цвет.
— Папа, посмотри, как красиво! Прямо жалко конями топтать!
— И не тебе одному жалко… Подумай-ка, не в этой ли красоте вся причина?
— Какая причина?
— А та, что ваших коней в Грязное болото загнала!
Я с удивлением посмотрел на отца. Какое отношение мог иметь этот чудесный красивый клевер к ночному происшествию?
Но если бы каким-нибудь чудом в шапке-невидимке я попал в это время в дом кулака Трифона Чашкина, то удивился бы ещё больше.
Так же как мы с отцом, там говорили об этом самом клевере!
За большим деревянным столом сидела вся многочисленная семья кулака. На столе дымилась громадная чашка щей. В переднем углу сидел сам хозяин — Трифон, толстый мужик с длинной рыжей бородой.
По правую руку — старший сын, Авдей, молодой мужик, тоже с рыжей, но короткой бородкой, за ним второй сын — Фролка, безусый, рыжеголовый, круглолицый парень, затем рыжий Гришка.
По левую руку сидела жена кулака — толстая баба Агафья, рядом с ней — дочь, Алёна. За Алёной — жена Авдея, Фроська. А уж затем, ближе к дверям, по концам лавок сидели батраки. (Вот они-то и рассказали потом, как было дело.) По полу ползали двое малышей — дядя и племянник. Это последний сын Трифона и первый сын Авдея. А девочка-батрачка качала в люльке грудного младенца, дочку Авдея. Большое семейство было у кулака!
Батраки держали себя, как подневольные люди. В чашку тянулись с ложками по очереди. Мясо стали доставать только после того, как хозяева уже наелись и сыновья Тришки вытащили лучшие куски и когда Трифон стукнул своей большой ложкой о край чашки и сказал:
— Таскай с говядиной!
На стол подавала стряпуха, батрачка Луша, молодая женщина, повязанная по самые брови платком.
Наевшись и положив ложку, Трифон вытер сальные губы и вдруг рассмеялся:
— Ха-ха-ха! Ловко это вы… Значит, как увидали, что Парфеньку филин дерёт, так вы и взяли коней в кнуты — ха-ха-ха! — да в трясину их! То-то, не трави клевер. Ишь, чего задумали — своих кляч клевером кормить! Не по коням корм! Ишь, куда собрались, гольтепа несчастная!
— Они бы сами не решились, это их городской подбил, — сказал Авдей.
— Пинаер этот! — выпалила его жена, бойкая Фроська.
Трифон взглянул на неё с неудовольствием: чего это бабёнка в разговор мужиков лезет?
— Пионер, — поправил её Фролка, — я в газете читал. Есть теперь организация такая, только что в Москве началась в этом году. Маленькие коммунисты — ещё помоложе комсомольцев, ребята, значит, организовались…
— Ишь ты, только завелись и уже к нам попали! — поднял густые рыжие брови Трифон. — Откуда же этот коммунёнок взялся?
— От Гладышевых. Ивана Гладышева сынок. Слышь, Ванька-то в отпуск приехал, на деревенское молоко, на сосновый воздух. Ему там, в типографии-то, лёгкие, вишь, свинцом забило… — затараторила Фроська, как сорока, и теперь Трифон не останавливал её взглядом.
— Жалко, ему в семнадцатом году глотку свинцом не забило, — пробормотал он.
— Так вот, пионер этот — его сын.
— Ишь ты, яблочко от яблони недалеко падает! И что же, как он действует?
— А это Гришку надо спросить! — засмеялся Фролка. — Он с ним крепко познакомился. Летал вверх тормашками…
— Чего? — строго спросил кулак. — Кто летал вверх тормашками? Пионер?
— Нет… Это он меня с ног сшиб, когда мы подралися, — потупившись, ответил отцу младший сын.
— Тебя? А ты что же сдачи не дал? Почему поддался?
Гришка молчал.
— Это что же, чтобы люди говорили — мои сыны слабаки? Недокормленные? Я тебя мало мясом кормил? А ну, поди сюда!
Гришка виновато подошёл, и на всю избу прозвучала звонкая затрещина. Из рыжих Гришкиных глаз так и вышибло две слезинки. Но отцу показалось этого мало, он ухватил сына пятернёй за патлатые рыжие волосы и, таская, приговаривал:
