Один из многих на дорогах тьмы… - [4]

А потом он отшвырнул её прочь — прочь от смерти, прочь от огня, и колесо прошло по нему…

Она проснулась в слезах и встала с постели. И с тех пор она зажигала в молельной два поминальных огня — один для Энраса, один — для Другого.

3.ТОРКАС

На исходе ночи, едва просветлело, Торкас с Тайдом были на горной тропе. Самый добрый, самый надёжный час между жаром дня и ужасом ночи, когда все живое торопится жить. Добрый час для охоты; они вдвоём загнали тарада, и Торкас прикончил его ножом.

Торкасу шёл семнадцатый год; он был суровый и молчаливый, рослый и сильный не по годам. И пока Тайд освежевал зверя, он стоял на самом краю утёса над долиной, всплывающей из тишины.

Он будет правителем этого края, потому что у Вастаса нет сыновей. Он это знал; это было совсем не важно. И сила его, и храбрость, и личный воинский знак — кто может похвастать этим в такие годы? — тоже не много значили для него. Он просто такой, какой он есть, и это даётся ему без труда. Но есть и другое, которое не даётся. Томительное тревожное ощущение второго, не настоящего бытия. Как будто он жил и прожил, и забыл, и снова живёт все то же десятый раз.

Как будто он — не он, не только он. Опять оно поднялось изнутри: мир ярче, резче запахи, тревожней звуки. И что-то — чёрное, знакомое, чужое — смерть? Тень за спиной. Упорный взгляд, назойливое вкрадчивое приближение…

И он отпрыгнул. В единственный оставшийся миг он отпрыгнул назад, схватил за шиворот Тайда, отшвырнул его за скалу и прыгнул вслед. И лавина камней обрушилась на утёс, на то место, где он стоял и где Тайд свежевал тарада. Камни бились об их скалу, отлетали, гремели вниз, и он чувствовал на губах эту тягостную улыбку безнадёжного торжества.

— Сын бога! — тихо промолвил Тайд. — Воистину длань судьбы над нами! Мальчик мой, за что тебе это?

Глаза в глаза — и серая бледность легла на его лице. Тайд ходил за Торкасом с малых лет, он учил его ездить верхом и драться; крепкий мужик на пятом десятке, но для Торкаса он был стариком.

— Не бойся, — сказал Торкас. — Я не спрошу.

Их дормы остались внизу, у начала тропы, и, вскакивая в седло, он снова взглянул на Тайда. Глаза — в глаза и не единого слова. И это значит: из тех, что посмеют ответить, я должен спрашивать только мать. И это значит: мне незачем торопится, до вечера я не смогу увидеть её.

Ему было незачем торопится: ещё загадка ко многим загадкам. Она отлично легла к другим, и сразу все стало почти понятно.

Я не знаю, как зовут мою мать.

Вастас, владетель Такемы, зовёт мою мать тооми, женою старшего брата, — но у Вастаса нет братьев.

А все в доме, даже жены Вастаса, называют мать госпожой — и в лицо, и за глаза. В детстве я думал: «госпожа» — это её имя.

Я не знаю, кто мой отец. Вастас зовёт меня сыном, но это не так… Я знаю чуть не с рождения, что Вастас — не мой отец, хотя любит меня, как сына.

Суровое вдовство матери и то, что она не стареет. Она красивее всех женщин Такемы, но кто из мужчин пытался прислать ей дары?

И странные сны, где меня всегда побеждают. Всегда я дерусь с одним и тем же врагом, и он всегда успевает меня прикончить. И тусклая память о непрожитой жизни. Какие-то сказочные города, чудовища, огромные реки…

Кто этот бог, что бросил меня и мать? И что во мне так встревожило Тайда?

В доме Вастаса свято блюли старинный обычай. С десяти лет Торкас жил среди воинов на мужской половине, и раоли — внутренний дом — был закрыт для него. Он мог попросить служанку позвать к нему мать, но это было бы оскорбительно для неё. Только к смертному одру он мог бы её позвать.

Она могла бы вызвать его к себе, но это было бы оскорбительно для него. Он был воин высокого ранга, а не слуга — только к смертному одру она могла бы его позвать.

И оставалось лишь просить у Вастаса позволения пройти вместе с матерью во внутренний сад.

…Дворик, где пахли цветы и журчала вода, и деревья ещё не осыпали вялые листья. Серый сумрак висел среди серых стен, и мать была все такой же девочкой в чёрном.

Кем он был, этот бог, который оставил её?

— Мама, — сказал он тихо, и голос его задрожал, потому что эта девочка — всё равно его мать. Она его родила и кормила грудью, и, пока могла, отгоняла страшные сны. — Мама, — спросил он, — как твоё имя?

Снизу вверх она глядела в его глаза, и в огромных её глазах было чёрное горе.

— Ещё не время, Торкас, — сказала она.

— Мама, — сказал он, — я уже многое понял.

Чёрное горе стояло в её глазах, но голос её был твёрд и спокоен:

— Догадываться — не значит знать. Нет, Торкас, — сказала она. — Не торопись. Побудь ещё моим сыном. Мальчик мой, — нежно сказала она, — не покоряйся, будь сильнее судьбы! Разве Вастас не любит тебя? В самый чёрный час он спас меня. Он заботился о тебе и воспитал, как родного сына. Разве ты не обязан отдать наш долг? Служи ему, защищай, унаследуй Такему и сбереги от врагов!

— Мама, я должен знать! Я выберу сам, но я должен.

— Выбора не будет, — сказала она.

Стоят и смотрят друг другу в глаза рослый воин и хрупкая женщина в чёрном. И только глаза их похожи — как мрак походит на мрак, огонь — на огонь и вечность — на вечность.

— Моё имя Аэна, — сказала она. — Я дочь Лодаса, одного из Двенадцати.