Одежда — церемониальная - [46]

Там всего несколько телеграмм, которые требуют немедленного ответа, а остальное — опять поздравительные открытки, альбомы репродукций, коробки с конфетами и фруктами и даже бутылка виски с незнакомой синей этикеткой. Я несколько смущен в своих познаниях материи, которой некогда занимался — просто так, из чистого снобизма, но меня утешает, что сейчас другие с таким же недоумением рассматривают бутылку «троянской сливовой» и тоже думают, стоит ли ее открывать.

Первая половина рабочего дня кончилась, я слышал, как одна за другой отъезжают от посольства машины. Было уже совсем бессмысленно возвращаться к книгам об Андриче и случайно нахлынувшим воспоминаниям.

Все стало обыкновенным, серым и будничным.

Я снова подошел к окну.

В глубине улицы за призрачной пеленой дождя медленно шли двое в длинных чуть ли не до пят пальто. Иногда они останавливались, о чем-то говорили, повернувшись друг к другу, потом медленно шли дальше, пригнувшись под тяжестью мокрых пальто.

Я напрягал зрение, чтобы рассмотреть их.

Они были слишком далеко.

Но это не могли быть ни Иво Андрич, ни Светослав Минков.

Минков лежит на Софийском кладбище рядом с Алеко Константиновым.

Где похоронен Андрич, я не знаю.

Я почувствовал боль — мутную, как старая икона.

И одиночество…

СОЛНЦЕ И ДОЖДЬ

Солнце взошло огромное — не солнце, а круглая жаровня с раскаленными углями. Вокруг него разбросаны рваные облачка, как пурпурные мантии тех, кто владычествовал на этой земле много веков назад. Земля твердая, коричневая, золото восхода присыпало ее мокрую парную плоть. Насыщенные утренней влагой деревья опустили плечи, они грустны по-осеннему, но солнце несет радость и обещание, обещание несет и каждый рождающийся день.

Казалось, я иду по широкой аллее среди рослых эвкалиптов, по бокам зреют апельсины, эти тысячи маленьких солнц. Но не успел я перейти в соседнюю комнату, как солнце исчезло. Его закрыли серые, бесцветные и бездушные тучи. Серыми стали деревья. Серой и тяжелой как свинец стала земля. Погас свет, оранжевый и желтый, который излучали апельсины и лимоны соседнего сада.

И пошел дождь. Тихо, бесшумно пошел мелкий дождь, похожий на безмолвные человеческие слезы. Я подумал об исчезнувшем огромном и могучем обещании солнца.

Неужели обещание всегда меркнет с наступлением повседневной, досадно однообразной серости дня?

* * *

Третью ночь льет дождь. Небо легло на море, касаясь его грудью. Дни похожи на утренний сумрак. Сначала было слышно, как падают капли. Теперь вода стекает отовсюду, и сквозь холодные стены я слышу только убийственно ровный шум текучих рек. При неоновом освещении кажется, что вода покрыла асфальт глазурью, он просто не виден, улицы залиты свинцово-серой тягучей массой, тяжелой и густой. Каналы уже не вмещают огромного притока воды и, как затихшие утопленники, возвращают воду, переполнившую их легкие. Где-то далеко мерцают огоньки — зеленые, неясные и безмолвные.

Я стою у дверей балкона и долго смотрю в глубину улицы. Не слышно ни нервного лая собак, ни душераздирающих воплей взбесившихся кошек.

Нет и человека.

Чуть подальше строится большая вилла, ее очертания еще бесформенные, здание покрыто мокрой штукатуркой, вокруг — кучи земли, вынутой для фундамента, тяжелые сиенитовые камни, длинные мраморные блоки, которые будут служить ступенями. Я уже целый год вижусь и пытаюсь разговаривать с рослым человеком. У него широкое доброе лицо, чуть ли не голубые смеющиеся глаза, чистый лоб и слегка курчавые волосы. Он охраняет виллу, чтобы не растащили каменные блоки, железные конструкции, только что навешенные двери. Сначала я пугался, видя его. Он сидит, прислонившись к круглому металлическому столбу, на котором мертвенно-синим неоновым светом горят лампы, ему неудобно, но он спит, завернувшись в лохматое одеяло из грубой овечьей шерсти. Этот человек — глухонемой. И несмотря на свой недуг, несмотря на бедность, он всегда радуется проходящим мимо детям, всегда готов улыбнуться прохожему, помахать ему рукой. Но сейчас и его что-то не видно. Наверное, прячется где-нибудь в подвале огромной виллы, окутанный одиночеством, бедностью и сыростью.

Восток медленно светлеет, как каждое утро. Точнее, горизонт становится темно-фиолетовым. Кажется, что где-то в глубине моря солнце пытается пробить водную толщу, но на небе только гаснет и глохнет его отблеск, как свет прожектора на театральной сцене. В саду уже можно различить деревья. Листья пальм стали еще тверже и острее, кипарисы утопают во влаге, словно окутались зеленым одеянием из водорослей, прилипших к их стройным телам, бананы устало опустили руки с раскрытыми пальцами, касаясь блестящих черных луж, деликатно вырезанные листочки дикого перечного дерева мелко дрожат в испуге перед низвергающимся с неба потопом.

Внезапно шум воды умолкает. Слышится пение птиц. По низкому небу ползут огромные лохматые тучи. Уже можно различить гаснущие огни близкого аэродрома, сигнальные огоньки на акрополе древнего города, мигающие глазки торопливых ранних такси. Но людей еще не видно. Они появятся, когда стечет река шумной воды, когда опомнятся от тяжелого сна, укрытого пеленой сырости, отогреют одежду, в которой нужно выходить из дома.