Одевая эпоху - [25]

Рисунок Поля Ириба для Поля Пуаре. Платье «Жозефина»

Думается, Поль Ириб – не из тех, кто норовит присвоить чужие достижения, и между нами не может быть спора, если он отдаст должное моим способностям так же, как я склоняюсь перед его дарованием. Но как бы там ни было, я пишу эти строки без всякой обиды и, приоткрывая завесу над трудами нашей молодости, вовсе не желал бы огорчить его, пусть хоть самую малость.

Через два года после выхода альбома Ириба я попросил Жоржа Лепапа[139] создать еще один такой альбом. Он применил тот же метод, пришел взглянуть на мои платья, а потом зарисовал их в остроумной манере. Лепап не станет отрицать, что в его работе есть и мой весомый вклад и я оказал на него ощутимое влияние: в то время он был практически никому не известен. Полагаю, я дал ему исключительную возможность проявить себя, причем на таком материале, который был ему больше всего по руке, и не кто иной, как я, развил его вкус. В последующем его блестящая карьера доказала, что я тогда не ошибся. Быть может, мое воздействие на него и на других и есть главное свершение моей жизни.

Театральное манто. Рисунок Жоржа Лепапа для Поля Пуаре, 1911

Зимнее манто. Рисунок Жоржа Лепапа для Поля Пуаре, 1913

В то время я также познакомился с художником Буссенго[140]. Месье Жак Ругне [141] попросил меня написать для «Гранд Ревю» статью на несколько страниц о Высокой моде. Выступить в этом замечательном журнале было огромной честью для кутюрье. Я согласился, и, когда моя статья была готова, ее передали Буссенго, чтобы он ее проиллюстрировал. И однажды утром Жан Буссенго пришел ко мне за разъяснениями насчет нескольких силуэтов, которые он должен был нарисовать. Какой необычный человек! Высокий, элегантный, холеный, он вышагивал степенной походкой казуара[142]. Я мог бы сейчас создать его портрет: достаточно нарисовать длинный и острый, точно клюв, нос, тяжелые веки, а повыше – гладкие, как оперение, волосы; добавьте к этому рот – чувственный, жадный, но скупой на слова. Конечно же, он не блистал в разговоре, это была робкая, созерцательная натура. Мы подружились, и в один прекрасный день он привел ко мне Дюнуайе де Сегонзака[143].

Модель Поля Пуаре, нарисованная Жоржем Лепапом, 1911

Этот художник сегодня достаточно известен, так что я не стану описывать его внешность. При всей его замкнутости и нежелании растрачивать себя попусту, он стал неотъемлемой частью парижской жизни. Начало творческого пути Сегонзака было не слишком успешным: на «Осеннем салоне» и «Салоне Независимых» его большие полотна скорее привлекли внимание, чем понравились. Эти хаотичные нагромождения задранных ног и словно бы обрубленных рук, выглядывающих из травы вперемежку с зонтиками от солнца, казались иллюстрацией к какому-то загадочному эпизоду уголовной хроники, а порой даже вызывали возмущение так называемых благомыслящих граждан.

Жорж Лепап. Модель Поля Пуаре, 1907. Из коллекции А. Васильева

Мы с Сегонзаком часто потешались над суждениями публики, которые слышали, прохаживаясь вдвоем перед его картинами на салонах. Скажем прямо, его не понимали. Даже я, признаться, покупал его первые картины больше из симпатии к нему, чем из интереса к его творчеству. Когда я попросил продать мне большую картину «Пьяницы», он страшно удивился: эта вещь никому не понравилась, поэтому он навернул ее на палку и поставил в углу мастерской. Некоторые мазки были очень плотными, и от того, что картина долго оставалась в свернутом состоянии, на ней образовались складки и извилины. Сегонзак не решался назначить цену на эту картину и, когда я предложил дать за нее 3000 франков, от души расхохотался и сказал: «Ну давай, если хочешь!» А через десять лет на торгах в аукционном зале «Друо» за нее дали уже 90 000.

Дневное платье. Рисунок Жоржа Лепапа для Поля Пуаре, 1913

Ориентальный костюм. Рисунок Жоржа Лепапа для Поля Пуаре, 1912

Чего только не говорили об этой продаже! Например, что я купил картину во второй раз с целью сделать рекламу своему другу или это была фиктивная сделка. Впору подумать, будто весь мир лишился разума или преисполнился злобой, а быть может, и то и другое одновременно! Но я горевал недолго: меня утешало, что в результате за картины Сегонзака стали официально давать их настоящую цену, и я был рад, что публика совершила это открытие не без моей помощи. Я не перестаю гордиться этим, ведь сегодня Сегонзак – признанный мастер, он даже нанял секретаря-машинистку. Правда, от этого его автографы приобрели еще большую ценность. Не скажу, что он превратился в важную шишку – он не простил бы мне этого, – но вынужден констатировать, что, разбогатев, он сменил привычки и поменял друзей. Раньше, когда я встречал его в дружеском кругу, он обычно играл там главную роль, благодаря своему остроумию и всеобщей любви к нему. Теперь же он лишь мелькает, словно метеор или утомленный делами министр, забежавший на минутку в перерыве между заседанием кабинета и прениями в палате депутатов, пожимающий всем руки и удаляющийся под хор комплиментов или незаметно, по-английски. Нельзя не пожалеть о чудесных временах, когда Сегонзак становился министром лишь смеха ради, когда разыгрывал сценку – разговор сенатора с фермером на областной сельскохозяйственной выставке, изображая по очереди обоих собеседников. Что за очаровательные, искрометные, колоритные импровизации он нам показывал, каких забавных чудаков изображал! У меня есть его фотографии, снятые во время праздников, которые я устраивал, и где его выступления всегда пользовались успехом, так точно и так вдохновенно он копировал разных известных личностей. Нет, я не угрожаю опубликовать их, не хочу доставлять ему неудовольствие, просто я надеюсь, что он не станет отрекаться от прошлого, которому обязан своим теперешним процветанием. В те годы он отличался тонким знанием человеческой психологии, а также язвительной иронией, достойной Мольера или Бомарше.