Одесситы - [60]

Павлу и Анне не сиделось дома: это все-таки было не совсем вдвоем, с возбужденной Надеждой Семеновной, хлопотавшей парадный ужин, с восторженно глядевшим на солдатский «Георгий» юнкером, явно жаждавшем рассказов о подвигах, и прочими гостями. В церкви их казалось мало, а тут — полон дом. И, быстренько переодевшись из венчального платья, Анна с удовольствием позволила Павлу себя умыкнуть: в свадебное путешествие. Они, конечно, побожились быть к ужину.

Погода для поездки по городу была, мягко говоря, не лучшая. Лихач все бодрил лошадь кнутом по мокрому крупу, и снег шел мокрый, и небо промозглое, февральские. Хоть бы и фонари зажигать, а только полдень било.

— Павлик, ты посмотри, какие тучи черные!

— Ага, аспиды. Василиски.

— Вот-вот. Помнишь «Слово о полку…» Только затмения не хватает. Ну и денек мы для свадьбы выбрали! Что теперь бу-дет?

— А, боишься? Жена должна убояться только мужа!

— Ой, боюсь!

Она, хохоча, прижалась к нему, и лихач усмехнулся в усы: эти заплатят, сколько ни заломишь.

— Ваше благородие! А куда все же ехать прикажете? Нельзя все дальше прямо: там Фонтанка. Извольте, в ресторан свезу, есть на примете, с кабинетами?

От ресторана «на примете» он получал особо — по количеству и качеству привезенных гостей. Но от одной мысли о еде молодые снова расхохотались: и так Надежда Семеновна закормила, а еще же ужинать.

— Шляпку хочу, — дурачась, закапризничала Анна, — с траурными перьями!

— Так уж сразу и с траурными! Убил бы современных поэтов!

Поехали за шляпкой в Гостиный двор, и Павел покорно ждал, пока Анна перемерила дюжины две. Его поразило это истовое женское священнодействие: взыскательно, в полный серьез и хоть бы смешок в зеркало!

— Ну вот эту давай, с пряжечкой!

— Ты не понимаешь. Это для старой такой учительницы, француженки, вредной гувернантки!

— А для лукавых полек, у которых одни шляпки в голове, и которые сводят мужчин с ума — ничего, значит, нет?

— Вот эту хочу, лиловую! Мне ее, правда, все равно не с чем носить, а как зато идет.

— Удивительно идет, яснейшая пани!

— Вот то-то!

Они еще куда-то ездили, со шляпной картонкой, и чем мрачнее казался обмоклый город, тем было веселее. Еще бы грозу, да с молниями! А вот и загремело где-то.

— Ваше благородие, по Невскому не проехать. Бунтуют опять, — обернулся извозчик.

Это было что-то тыловое, новое. То, о чем говорил капитан, да и все вокруг: неспокойное время, неизвестно, чего ждать. Вот, по Невскому не проехать, и слышно: стреляют. И Анна притихла, смотрит, как девочка, большими глазами. Жена. На фронте хоть понятно, кого и от кого защищаешь. А тут — как пятый год… Нашли время — по своим стрелять!

Вечером, как водится, кричали «горько!», и молодые целовались. Им нравился этот обычай, откровенное его озорство. И было не в тягость, и приятно привыкать: муж и жена. И хорошо, что в общем застолье есть от них не требовалось, они бы и не могли.

— Радость моя, радость моя! — шептал Павел, и Анна, еще дрожа от пережитой боли, прижималась к нему. Как он крепко держит, все помнит, что защитник, а вот и больно сделал. Вовсе не страшно это оказалось, и не стыдно почти, просто вся она теперь другая, новая. Женщина. Вот, оказывается, мы какие — женщины!

Она удивлялась теперь, узнавая себя в зеркале, ей казалось, что и внешне она должна бы измениться, и дальше, и дальше меняться — с каждой ночью — неведомым, но чудесным образом. Эта сладкая жуть, и дрожь, и полет!

— Анечка, душка, как вы похорошели! — смеялась Надежда Семеновна всеми морщинками, и это было приятно Анне. А неужели скоро расставаться? Да как же это возможно? Три недели оставались, и таяли с каждым часом. И оба обостренно чувствовали каждый час, как будто могли его продлить.

Теперь Павел видел, как по-разному их изменила война. Он знал, конечно, что сестрам милосердия нелегко приходится, да и Клавдия порассказала. И Анну он расспрашивал как можно больше: пусть выговорится. Такого натерпеться, бедняжка! Но вся эта боль, и грязь, и кровь что-то с ней сделали совсем ему непонятное. Не то что не пристали, но как-то еще и приподняли. Она же светится вся! Не радость, нет. Что-то другое. Но даже когда плачет — светится.

— Так жалко, Павлик, так жалко! Тут убитые, и несешь отравленного — еще дышит, а вот и перестал, и ничего не сделаешь. И, вижу, ежики тут же лежат: как шли куда-то с ежатами, так и умерли гуськом, от газа. И — прямо до слез: к убитым людям уже, получается, привыкла, а к ежикам — нет.

И почему-то не страшно за нее, а ведь это почти кощунство — за нее не бояться! Ведь уже ранили, а кого на войне убивают? Самых лучших, это уж он знает. Взять хоть его полк — что от него осталось? Лучших выбили, а пополнение — »то еще», как сказали бы в Одессе. На офицеров волками смотрят: наслушались социалистов. А кто и остался из надежных — тем выполнять дурацкие приказы. Не обязательно дурацкие, но привыкли все от командования ничего хорошего не ждать. Сколько раз губили армию! Удивительно еще, что держимся, и крепче даже, чем в пятнадцатом. А надолго ли? Не нашлось главнокомандующего лучше царя, надо ж выдумать.

— Ануся. Мне — прямо перед тобой стыдно.