Одержимый женщинами - [36]

– Я навел справки. Она приехала из Марселя. Ученики дразнят ее Ляжка, как и в мое время, все сходится. Представляешь? Это судьба! Просто галлюцинация!

Я потребовала, чтобы он объяснил мне, откуда такая кличка. И правда, это слово очень по смыслу подходило. Я в математике ни бум-бум, я вообще ничему не училась, разве что ноги раздвигать, но если этой бляди было двадцать пять, когда ему семь, как теперь она могла быть моложе, чем он? Ему-то уже почти тридцатник. Галлю… Как он там говорил?

Он быстро перестроился.

– На самом деле ей, наверное, лет сорок пять. Просто выглядит лет на двадцать моложе, и все тут. Такое часто бывает, поверь мне. Ну и наоборот тоже.

Ладно. Допустим, что это действительно его школьная училка, полсотни лет, ни морщинки, ни жиринки, чудеса да и только! Допустим. Ну и что с того? Он остановился на две секунды, перестал расхаживать взад-вперед. Посмотрел на меня с улыбочкой, которая выражает больше, чем слова. Потом растянулся на кровати, подложив руки под голову, скрестил ноги. Уставился в потолок и сказал:

– На каникулах она одна в доме. У меня есть план.

Когда вас долго мурыжат, лучше не давить. Если спокойно положить полотенце, посмотреть в зеркало, уложить волосы, хотя желания услышать продолжение истории у вас не больше, чем у табуретки, все идет очень быстро. Он спросил меня:

– Ты слышала, что из крепости сбежал заключенный?

Только глухой про это не слышал.

– Ну так вот. Я выдам себя за него!

Понимай как знаешь и спасайся кто может! Наверное, у меня глаза на лоб полезли, я к нему подошла: нет, на сумасшедшего он не тянул. Сиял, доволен был своим планом. Если когда-нибудь нарисуют портрет человека, который решил все на свете проблемы, то он должен лежать на покрывале из искусственного шелка в одной из комнат в борделе, скрестив свои худые ноги в плохо отглаженных брюках, прядь волос прикрывает правый глаз. В углу стоит несчастная девушка, которая услышала, что все изменилось, земля перестала крутиться, а просто болтается туда-сюда, привязанная к воздушному змею. Не жалеть желтых красок (раз это в желтом доме) и серых (для смирительной рубашки) и золота для рамы – первая премия обеспечена.

– Я заявлюсь к ней в дом, – Франсис продолжал нести бред, – я все подготовлю: грязную рубаху, бахилы, приму свирепый вид. Пусть всю ночь умирает от страха, а то и дольше…

Что его пора лечить, ясно само собой. Но я все-таки ему это сказала. Он так и сел на задницу, будто его ужалила гадюка, то есть я. Заорал:

– Ты знаешь, что это все для меня значит? Мое детство! Это святое!

И тут же бухнулся во всю длину на матрас, руки под головой поддерживают эту ослиную башку, ни на что не реагирует. Хоть на минуту я его вырубила – замолчал. Села возле него. Он небритый, голова лохматая, уставился в потолок.

Если честно сказать, теперь, когда я была свеженькая и чисто отмытая, мне вовсе не хотелось обсуждать с ним его школьные обиды, я бы занялась чем-то другим. Но накануне мы с ним хорошо поддали, поэтому я и решила – сегодня такого нагородит спьяну… Он потом всегда бывал злобный. С Мишу такое случается, даже с Магали – хотя она самая отчаянная дура в нашем курятнике. Но когда он протрезвеет, да еще проспится, то сам над собой будет смеяться, уверять, что ничего такого не говорил.

Чтобы посмотреть, в каком он виде, минут через пятнадцать я вежливо попросила у него сигарету. Он порылся в карманах брюк, раскурил для меня. Я не то чтобы очень люблю курить, но как-то стало поспокойнее. Он прижался щекой к моему животу, чмокнул, два или три раза вздохнул. Я спросила тихо, очень тихо, чтобы не разозлить его:

– О чем ты думаешь?

Он ответил мне таким же тоном, как говорят про погоду:

– Если в доме есть чулан, я ее там запру.

В течение часа, а может, и дольше, пока он был со мной, он только об этом и думал. А потом, уже уходя, перекинув пиджак на руку, он поцеловал меня и сказал:

– Если все будет в порядке, то до завтра.

Официальный такой, торжественный. Можно подумать, что получил повестку. Впрочем, я как раз и собиралась это рассказать Мадам, чтобы объяснить, почему он вел себя как сумасшедший. Ну а ему я просто сказала, немного грустно, но ласково:

– Бедный мой Франк, если ты это сделаешь, то мало не покажется, не расхлебаешь потом…

И не ошиблась. Жаль, никто со мной не спорил, но представить себе, чем это кончится, я тогда не могла.

Ну вот, я рассказала все, что хотела. Я это видела своими глазами и слышала своими ушами. Можете, конечно, мне не верить, а думать, что правду вам говорила не я, а та, сдвинутая. Знаете, что мне кажется? История с наследством, о которой вы говорите, наверное, идет от Жоржетты, а она подслушала где-то под дверью. Очень на нее похоже, и тогда, наверное, понятнее станет, для чего она все это наприду-мывала. А вообще-то какая разница!

В «Червонной даме» только я одна знала Франсиса. Он пронесся через мою жизнь быстрее, чем сон. Если посчитать по пальцам, то и туфли снимать не надо – я знала его ровно семь дней. Даже не успела заметить, играет ли он на рояле.

Вы прекрасно знаете, что я должна была увидеть его еще один раз, но когда уже ни он, ни я не были сами собой: я была ни белой, ни черной, ни Сюзанной, ни Зозо, а вспоминать об этом страшно. Может, есть кто другой, кто расскажет лучше моего, – чтобы и слова поученее, и речь поглаже. Шепелявить я стала с перепугу: когда я была совсем маленькой, дико испугалась, когда подожгла дом. Это было в Сен-Уэне рядом с газовым заводом. Еще чуть-чуть, и из-за меня целый квартал взлетел бы на воздух. Вот что случается, когда родители, которым едва четырнадцать стукнуло, таскаются по танцулькам, вместо того чтобы качать младенца в люльке.