Ода утреннему одиночеству, или Жизнь Трдата - [42]

Я покачал головой и сказал, что Коля со своим фрейдистским мировоззрением отстал от жизни, потому что современный человек, человек конца двадцатого века, любит власть намного больше, чем женщин. На самом деле женщина ему нужна вовсе не для того, чтобы получить от обладания ею удовольствие, этого современный человек просто уже не умеет, она нужна ему, чтобы реализовать потребность во власти. Но возможность намного более совершенно реализовать потребность во власти предоставляет родина. Родина дает тебе власть над всеми теми людьми, для которых она не родина. Дело даже не в самой родине, она такой же миф, как бог, а в том чувстве абсолютной правоты, которое дает родина и без которого невозможно насладиться властью в полной мере. Можно просто издеваться над кем-то, но, если этому сопутствует сознание собственной абсолютной правоты, удовольствие получается намного более сильным. К тому же власть — это универсальное средство для избавления от одиночества, от которого просто сходят с ума — люди ведь сами придут, можно сказать, приползут к тебе, чтобы получить штамп в паспорт или подпись на бумаге. Считается, что люди заводят собак и кошек, чтобы было кого любить, — вранье, они это делают, чтобы от них зависело хотя бы какое-то животное, если под рукой нет ни одного человеческого существа. Но насколько больше возможностей показать свою власть дают иностранцы, иммигранты и вообще инородцы. Я напомнил Коле тот рассказ Стивена Винсента Бене, в котором главный герой в минуту, когда очередные патриоты своей родины ведут его на казнь, глядит вверх в небо и благодарит несуществующего бога за то, что хотя бы голубое пространство над головой не принадлежит никому, и мы сошлись на том, что это явный анахронизм, потому что небо уже давно не небо, а воздушное пространство того или иного государства.

Родиной, сказал я, возвращаясь к главной теме, можно оправдать любое унижение человеческого достоинства, не говоря уже о таком пустяке, как война. Совершенные во имя родины преступления всегда остаются безнаказанными, потому что они совершены именем большинства — наказание могло бы быть только результатом действий какого-либо иного большего большинства, но оно в свою очередь неизбежно действовало бы во имя уже своей родины. Понятие родины — это идеальный инструмент власти, оно безотказно действует независимо от того, кто правит в стране, большинство или меньшинство. А если правит большинство, то это уже не обычная, а тотальная власть.

«По-твоему, Трдат, выходит, что демократия более тотальная власть, чем олигархия или монархия?» — полюбопытствовал Коля.

«Именно, — подтвердил я, — потому что, когда у власти меньшинство, отдельная личность и, особенно, инородец никогда не находятся по отношению к этой власти настолько в меньшинстве, как тогда, когда у власти большинство. А что значит быть в меньшинстве, я знаю даже слишком хорошо, потому что я был в нем всю жизнь. Быть в меньшинстве — это значит постоянно бороться за то, чтобы вообще быть. Отношение большинства к меньшинству не изменится никогда, вопрос всегда лишь в том, удастся ли очередное меньшинство уничтожить, или придется ограничиться издевательствами над ним».

Понятно, что наши с Джульеттой счастливые дни остались во времени, когда мы, гуляя по Еревану, мечтали о Москве — потому что о каком городе мы должны были мечтать теперь, когда климат на долгие месяцы отнял у нас даже саму радость прогулок, и нам пришлось проводить долгие часы, таращась друг на друга в чужой квартире, напоминавшей больше походный лагерь, чем дом? В человеческих отношениях бывают вещи, о которых по некому взаимному безмолвному уговору умалчивают, иногда до самой смерти, потому что говорить об этом означало бы уничтожить еще более или менее приемлемое настоящее. Мы оба довольно быстро догадались, что вместе не останемся, но говорили об этом только на языке плоти с тем особым акцентом отчаяния, который особенно хорошо, если верить романистам, известен приговоренным к смерти. У наших объятий был привкус ткемали. Джульетта знала, что из меня не получится такого мужа, какого требует ее капризная природа, а я знал, что она это знает. Несмотря на это, мы оба делали лихие попытки укротить друг друга, втянуть в свою биографию, заставить, как умного дельфина, плыть по заданной дорожке. Я хотел быть свободным, как Генри Миллер, даже если ради этой свободы мне пришлось бы жить в такой же бедности, как он. Джульетта же старалась сделать из меня если уж не банкира в литературе, своего рода барона Оноре де Нусингена, который одной рукой пишет «Человеческую комедию», другой подписывает дисконто и жиро, а в зубах держит очередной браслет или серьги для золотоволосой боттичеллиевской Весны, имевшей с Джульеттой небольшое сходство, то, по крайней мере, нормального армянского мужа. Иными словами, человека, который всю свою внедомашнюю деятельность посвящает не удовлетворению своих амбиций, а обслуживанию этого самого дома, снабжению его звонкой монетой и мясом для шашлыка. Построить устраивающее нас обоих будущее при таком раскладе было, конечно, невозможно, но у нас отсутствовало и то, что многие потерявшие, по выражению Данте, надежду пары (брак ведь тоже ад) лелеют нежно, как вольтеровский сад, чтоб сохранить остатки былой любви, — общее прошлое. О чем мы должны были говорить друг с другом, я — о своем браке с Анаит, а Джульетта — о том, как она до меня уже отбила мужей у двух женщин? Увы, главная характеристика судьбы не юмор, а ирония. Нам оставалось одно: молчать, убегая от прошлого и будущего туда, откуда как раз пытаются обычно бежать, — в настоящее. Но как вы уже знаете, скользкое и негибкое настоящее меня никогда не привлекало, и потому, ввиду отсутствия лучших воспоминаний и даже против собственной воли, я продолжал мысленно свой бесконечный спор с Анаит. Изо дня в день в метро, в троллейбусе, вечером под бормотание телевизора в нашем походном лагере я пытался объяснить своей бывшей жене, что она ошибается, связывая свою жизнь с судьбой народа, а не мужа, на что Анаит обычно мне в ответ выкрикивала: «Атум ем!»