Очевидное убийство - [26]

После долгого-предолгого молчания Марина задумчиво молвила:

— Ножом? Нет, ей-богу, не могу себе представить. Ну, стрельнуть, наверное, еще могла бы. А его точно ножом? У меня тетку двоюродную однажды положили аппендицит вырезать, оказалось — внематочная беременность. Слу-ушай! Грех на людей напраслину возводить, но… А слизняк ее, ну, Вадик этот, не мог Челышова грохнуть? Он дохлый, конечно, но от крови в обморок не падает. Может, он? Ох. Если Динка что-то такое подозревает — все, кранты, будет молчать до морковкина заговенья.

— А еще кого-нибудь она стала бы так же прикрывать?

— Ну, мать, само собой, Динка в ней души не чает. Меня, наверное. Больше не знаю, честно. Подумаю еще, но, по-моему, все. Еще бабушка у нее любимая, но она… не то в Муроме, не то в Астрахани живет. Буква «р» там точно есть, больше не помню. А! Еще с классной руководительницей нашей — бывшей, конечно, — у нее дивные отношения были. Но это как у всех. Мы ее знаешь, как звали? Самая классная классная. Но она вроде тоже переехала куда-то.

— Еще отчим, — робко предположила я.

— Нет, — отрезала Марина. — Точно нет.

— А если ради матери?

— Ради матери? Да Динка только и мечтала, когда тетя Валя с ним разойдется.

— Что так?

— Да ну его! Кобель автоматический. Ко всем примазывается, даже ко мне ручонки тянул. А уж Диночку обхаживал, ужас. Она даже собиралась матери все рассказать. Нет, его бы точно прикрывать не стала.

16. Альфред Нобель. Много шума из ничего.

Ближе к вечеру позвонил Боб.

— Ну вот, оказывается, ты и дома бываешь, а я уж было решил, что ты раздобыла метлу и усвистала на какой-нибудь Брокен. Хотя вроде и не сезон. Куда ты, скажи на милость, пропала?

— В каком смысле — пропала? — удивление мое было совершенно искренним. Мне казалось, что фламенко мы слушали не далее чем вчера. Хотя голова и подсказывала — да нет, это было «несколько» раньше.

— Ну ничего себе! К телефону ты неделю не подходишь, на свидания не являешься. Может, я тебя обидел чем?

О дьявол! Позор на мои седины! На все, которые у меня когда-нибудь появятся. Ведь должны же у меня когда-то седины появиться, а? Буду старенькая, тихая, начну грехи замаливать. И судя по последним событиям, грехов у меня накопится к тому моменту много.

Нет, ну ведь это ж надо же! После фламенко договорились, что через два дня Борис свет Михайлович выведет меня — ох, не помню даже куда. Нет, чтобы взирая на луну, лелеять в памяти милые подробности прошлого свидания и мечтать о следующем — а я чем занимаюсь? Кстати, а в самом деле — чем? Ага, если я не перепутала, то как раз в тот день, когда мы договорились встретиться, мне взбрело в голову следить за господином Гордеевым. Стыдно, Маргарита Львовна! Ведь решила же, что Боб — это редкость, уникум, лучшего и желать невозможно, что пора уже полностью раствориться в простом женском счастье… Когда еще такая лапушка на моем пути окажется? Ведь не мужик — мечта. Шедевр, праздник души и вообще таких больше не делают.

Н-да, полностью раствориться у меня что-то никак не получается. Ну, Ильин, ну, душка синеглазая, ну, подложил свинью! Вот разрази меня гром, это все из ревности. Сам не ам и другим не дам!

— Каюсь, каюсь, каюсь! Виновата, постараюсь исправиться!

— О Господи! Только не это! — возмутилась телефонная трубка. Затем в ней раздался слабый смешок. — Все равно у тебя не получится. Сама ведь говоришь — такая уродилась.

— Ну, Боб, ну, солнышко, ну, извини, тут много всего случилось…

— Что — собаку себе завела?

— Почему собаку? — обалдела я.

— По крайней мере когда мы последний раз виделись, тебя больше всего интересовали как раз повадки фокстерьеров. Благовоспитанной леди, которую пригласили на концерт, положено бы тонко и изысканно делиться со спутником переживаниями, навеянными прекрасной музыкой. А благовоспитанная леди вместо этого про каких-то собак спрашивает. И ладно бы еще про борзых там или еще каких-нибудь левреток аристократических — а она про фокстерьеров. Кстати, я за истекший период даже литературу кое-какую почитал. Так что, могу теперь со знанием дела докладывать.

— А? Да нет. То есть, извини, да, конечно, спасибо, я с удовольствием послушаю, но вообще-то это уже не очень актуально.

— Я так понимаю, теперь тебя интересуют исключительно пиявки. Или ракеты? Или венецианские стекольщики?

— Пиявки? Да, наверное, пиявки. А может, и стекольщики, они ведь первыми начали настоящие зеркала делать, если мне память не изменяет… Михалыч, свет очей моих, хватит издеваться, а? Я понимаю, что все это жуткое хамство с моей стороны, и нет мне оправдания, но горбатого могила исправит. Мне правда ужасно жаль, что так получилось. Ну прими мои извинения — самые что ни на есть глубочайшие.

Трубка фыркнула:

— Фигушки! Мучайся. Ты чего в самом деле? Какие извинения? В кои-то веки повела себя как истинная женщина — и тут же назад? Боюсь надеяться, но неужели ты просто-напросто забыла о встрече?

— Боб, мне ужасно стыдно, но в самом деле забыла.

— Какой бальзам на мое измученное сердце! Какой прогресс! Только не разочаровывай меня, не говори, что у тебя работы много было. Работа — это, конечно, святое, но лучше бы ты новую шляпку выбирала…