Очерки - [38]

А ну, померимся! И стефенсоновец, новый, молодой, сильнее прежних и статнее — «Рокет», — вызвал всех на состязание. Все собрались и стали на рельсы на станции Рэнгилл. Но гоняться с «Рокетом» решились только двое.

— Я для вас новость, — заявил один, — меня так и зовут «Новость».

— Новостью будет сорок верст в час, — ответил «Рокет». — А вы кто? — обратился он к другому сопернику.

— Я — «Несравненный», этим все сказано, — отвечал незнакомый паровоз и надулся.

— Ну, дело покажет, — сказал «Рокет», — начинаем! — И он зашевелил шатунами. Да, «Рокет» пошел, пошел не то что прежние паровозы. У него весь котел был пронизан трубками, по ним из топки летело пламя, оно так прогревало его насквозь, что тугой, крепкий пар так и бил, так и давил на поршни, а они легко бегали в цилиндрах и толкали шатуны. Он понесся по рельсам — и вот это была новость: он сорок верст в час мог бежать и не уставал, не спотыкался.

«Несравненный» хотел сделать то же. Да, его действительно нельзя было и сравнивать с «Рокетом». Новости никакой не было в том, что другой паровоз пошел немногим лучше него. На них никто не хотел глядеть. Нет, не им бегать по новой дороге. «Рокет» дышал паром прямо в трубу, и от этого сильней разгорался огонь в топке, и на быстром ходу он дышал чаще, и паром тянуло воздух по трубкам, и пламя жарче клокотало внутри, в топке. «Рокет» отвоевал дорогу стефенсоновцам.

— Этого ни один человек не выдержит, — говорили кругом, — при такой скорости непременно с ума сойдешь. Наверно, машинист уже сумасшедший.

Но упорные стефенсоновцы заняли новую дорогу и стали таскать вагоны из конца в конец. На вагончиках уже стали кататься смельчаки — они смеялись и помахивали шапками конным дилижансам, которые плелись рядом по дороге. А люди в дилижансах обижались и стали проситься на поезд. Но паровозу завидовали.

— Ишь какой нахал! — ворчали старики. — Надулся, как не лопнет? И дым… Дымит зачем?

— Да, да, — подхватывали другие, — с какой стати! Пусть не смеет дымить! Тоже вонь будет распускать!

И вот на паровоз напялили высочайшую трубу, чтобы дым шел прямо в небо. Но паровоз только посмеивался. «Ничего, — думал он, — привыкнут! Главное — упорство!»

И он упорно ходил и ходил и возил все, что ни грузили: и уголь, и людей, и товары. К нему придирались, кричали, что он искрами все сожжет, что надо прекратить эту игру с огнем! Но паровоз надел на трубу шапку из железной сетки и продолжал упорно ходить по своим дорогам, изо дня в день, из году в год. Теперь уже ходили по дорогам потомки «Рокета», новые стефенсоновцы; все сильнее, все проворней становилось поколение, все надежней народ, и такой же упорный; в нем не умирала Стефенсонова душа: упрямая, настойчивая.

Вот уже в Бельгию, за море, позвали паровоз, и он смело взялся за дело — там уж знали, какую ему надо дорогу, — все приготовили, и без ошибки, уверенно паровоз подхватил груженый поезд — длинный состав вагонов — и потащил по заграничной земле. А не все ли равно? Те же рельсы. Его уже звали к немцам, к испанцам. И он так гордо пошел по германским рельсам, что все в один голос сказали:

— Орел! Adler, — назвали первый паровоз немцы, и от него пошло поколение, новые паровозы, молодые немецкие паровики, все лучше, все быстрее и сильнее прежних. Паровоз шел все дальше. Перед ним рубили леса и в узкой просеке настилали дорогу; засыпали болота, наводили на реках мосты, и он с грохотом и свистом катил из города в город. А города спешили наперебой натянуть поскорей на дороги тугие звонкие рельсы.

МИКРОРУКИ

Фантастический очерк

Мне пришла в голову мысль.

Нельзя ли движение моих рук, шевеление каждого из моих десяти пальцев передать в полной точности, но во сто раз меньшем виде? Вот я беру длинные кузнечные щипцы, я развожу их ручки на четверть аршина, а губы их расходятся на какой-нибудь дюйм, — эти губы передают движение моих рук. Но это грубо. Это только в стороны, но я хочу, чтоб и вверх, и вниз, и по кругу и не только движение всей руки, а пальцев, самое ничтожное их колебание — все чтоб передавалось во сто раз уменьшенным и в то же время в полной точности.

Я долго ломал голову и вот к чему пришел: я сделаю маленькие руки, точную копию моих — пусть они будут хоть в двадцать, тридцать раз меньше, но на них будут гибкие пальцы, как мои, они будут сжиматься в кулак, разгибаться, становиться в те же положения, что и мои живые руки. И я их сделал. Мало того, я тонкой работой часового мастера снабдил их механизмом, который двигал пальцами, этими маленькими кукольными пальчиками, в точности по моему приказу. Я все это управление привел к перчаткам, к особым перчаткам. Я надевал эти перчатки на руки, и малейшее мое движение целой сетью проводов передавалось кукольным ручкам: я сожму правый кулак — в маленький кулачок сжимается правая ручка. Я отведу назад всю левую руку — ползет назад и маленькая левая рука. Они были всего в двадцать раз меньше моих живых рук, и все мои движения они повторяли в маленьком виде. Но если бы вы знали, что мне открылось.

Я надел на оба глаза лупы, в каких работают часовщики. И вот этими рачьими глазами я глядел на иголку. Она казалась мне железным ломом. Лежавший рядом вихрастый канат оказался обыкновенной ниткой. И вот я стал ловить маленькой левой ручкой этот железный лом. Я его поймал у конца, где пробита грубая неровная дыра, и правой ручкой я ухватил канат и без труда впихнул конец его в дырку. Когда я поглядел без моих наглазников, на столе лежала иголка со вдетой в нее ниткой.