Очерки - [37]

«А не ругаться зря», — присвистнул паром веселый паровоз и покатил за водой.

Упорство

Теперь люди приходили смотреть, как он работает. Говорили уже иначе, и паровоз постоянно слышал:

— Нам бы такую штуку!

Но вот появились два молодых паровоза: их творец был тот человек, что пожалел паровоз, — Джордж Стефенсон. А старый паровоз смотрел и радовался, как они легко справлялись с тяжелыми вагонами: они прибежали помочь ему на шахтерской работе. Веселые ребята. Они сказали старому паровозу, что скоро сделают дорогу в двенадцать верст — это не то что толкаться тут в руднике, и разбежаться негде — три версты, и стоп.

— Старайтесь, старайтесь, — говорил им старый паровоз, — вот как я на зубцах ходил!

— Как это — на зубцах? — Они даже не понимали и смеялись.

Но пришлось протолочься семь лет здесь на копях, пока приготовили дорогу в двенадцать верст. Кати! И паровозы-стефенсоновцы бегали с семью вагонами по десять верст в час. А другие маленькие уже зарождались у Стефенсона в комнате и бегали по полу, по игрушечным рельсам с игрушечными вагончиками и шипели, как настоящие.

— Нет, добьюсь, что будет как следует, — говорил Стефенсон; брал с полу паровозик и снова переделывал.

— Упорство и терпение! — говорил Джордж Стефенсон.

— Упорство и терпение, — шипели паровозы-стефенсоновцы, когда тащили на подъем груженные доверху углем вагоны.

Но вот устроили дорогу, положили рельсы — и не в рудниках, не подвозную в двенадцать верст, а между двумя городами — Стоктоном и Дарлингтоном. Вот где себя показать! Эту дорогу проложил сам Стефенсон. Паровозы знали, что все для них приготовлено: и рельсы крепкие, железные, а не из хрупкого чугуна — кованые; широко, устойчиво проложены деревянные мягкие покойные шпалы и никаких горок — все горки скопаны, все, что мешало, выкинул, снес Стефенсон, чтобы дать своим паровозам дорогу.

Паровоз-стефенсоновец стоял на рельсах новой дороги. Да, сколько собралось народу, кого только нет, все на него глазеют, и все только об нем и говорят. Какие-то важные господа осматривали его кругом подозрительными глазами, тыкали палочками в бока, и он слышал, как приговаривали:

— Смотрите, какое чучело: завод на колесах. Нет, я на такой штуке не ездок!

А другой отвечает:

— Да, лошадки, знаете, дело поверней.

А третий еще поддает:

— Да погодите, пойдет ли еще?

Паровоз слушал все это и сам стал думать: а вдруг в самом деле?

Но подошел Стефенсон, весело глянул на паровоз, и паровоз сразу оправился: нет, вздор! А Стефенсон заглянул ему в топку, сам шевельнул кочергою — старый кочегар — и паровоз почувствовал, как сразу стало внутри теплее, как стал прибывать пар в котле. Он глотал уголь, дымил и все больше и больше разгорячался. Он теперь уже не оглядывался на публику, не слушал вздору, что болтали около: ему не терпелось, он глядел прямо на рельсы, на которых стояли люди. Но люди уже сходили с рельсов, они чувствовали, что паровоз напрягся, что он может дернуть вперед. Теперь господа с палочками не подходили и не тыкали, а стояли поодаль и только старались сделать насмешливый вид.

А сзади было тридцать шесть груженых вагонов…

— Вздор, вздор! — говорил Стефенсон и бросал сам лопатой уголь в топку паровоза. Паровоз уже не мог сдерживать силы в котле, она шла через край, пар подрывал предохранительные клапаны, и они напряженно гудели.

А народ все прибывал и прибывал. Мальчишки, как галки, сидели на деревьях, на крыше будки, люди держались друг за друга, чтобы не упасть, внизу толпились, и все не сводили глаз с паровоза. Паровоз чувствовал, что сейчас решается самое важное в паровозной жизни, что он сейчас должен перед всем миром показать, что могут паровозы.

Стефенсон открыл ему пар.

«Рык!» — рванул паровоз, и все тридцать шесть вагонов метнулись за ним, задергались, зазвенели.

«Пуф — рык, пуф — рык!» — рвал паровоз дальше и дальше.

— Ура-а! — заорали в толпе. Но паровоз не слышал; вперед, вперед! Дать, дать! Он работал шатунами, не чувствовал уж под собою рельсов, не замечал хвоста вагонов.

«Напирать, напирать на колеса. Вперед!» И он покатил, и как покатил!

Кто-то ехал впереди верхом и махал флагом, но вот он скачет во весь дух, а паровоз не замечает, как уже отстали те, что бежали рядом, а вот и всадник соскочил с пути и не поспевает по дороге, а паровоз поддает и поддает.

«Разорвусь, не сдамся!» — думает паровоз и уж не замечает, как мимо мелькают деревья, домики, заборы, как разбегаются от страха стада, прячутся в подворотни собаки, как лошади бесятся, рвутся в упряжи от ужаса. Бежит по пятнадцать верст в час и еще наддает. Паровоз не замечал, с какой скоростью он несся, а Стефенсон сам не ожидал: никогда еще паровозы так не бегали с грузом.

На копях на другой день знали о победе стефенсоновца.

А старый паровоз-шахтер тяжело дышал паром на угольных копях, шел по своей колее и думал: «Упорство, терпение и упорство», — и напирал шатунами на старые колеса. Он вспоминал Тревитика.

Рокет

Слава о стефенсоновцах уже пошла по всей Англии, и новое, нестефенсоновское племя завелось и высунулось из углов — тоже паровозы.

А Стефенсон пробивал теперь новую дорогу еще длинней, через холмы, через болота — на него нападали, стреляли, но он отбивался. «Упорство, терпение и упорство», — повторял Стефенсон — и по ночам искал: где лучше, где легче пройти паровозам. Да, хорошая будет дорога, по такой дороге всякому хочется пробежаться, и уже выползло новое племя, новые паровозы.