Очерки - [20]

На том бревне, где сидели люди, шли по бокам две доски: два борта. Получалось, как будто длинная узкая лодка.

Черный сингалез правил с кормы веслом, а наш держал веревку от паруса и махал нам белой фуражкой.

Они быстро нагнали пароход. Спустили трап, и наш товарищ взобрался на палубу.

— Что, — говорит, — не ушли!

Он рассказал, что завозился на берегу, прибежал на пристань — нет парохода! Чуть не заплакал с горя. Топтался на берегу, не знал, что делать, все в море глядел.

Сингалез догадался, в чем дело, и взялся за три русских рубля догнать пароход на своем парусном плоту. С опаской сел наш приятель на бревно, да что ж было делать?

А сингалез поставил парус и рванул вдогонку.

По 18 миль {32 1/2 километра.} в час летели они под парусом. Чуть не вдвое шибче нашего парохода.

Эти плоты называются катамаранами.

Я потом внимательно их рассматривал у сингалезов.

Работа плотницкая. Но какая!

Оказывается, то бревно, что плывет рядом, — пустое внутри. Я сначала не мог догадаться: оно острое по концам, как сигара, и гладкое, ни одной щелочки. На бревно надеты обручи, как на бочке.

Я стал спрашивать сингалезов, зачем обручи. Тогда один взял камень и постучал по бревну. Застучало гулко, как по коробке. Я понял: пустое.

И только тогда я заметил тонкую линию, где соединялись верхняя и нижняя половины бревна. Тонкая прорезь — будто кто ножиком наметил.

Сингалезские плотники делают так: распиливают бревно вдоль, обе половины выдалбливают, как корыта. Потом снова складывают. И так пригоняют эти половинки, что, если не знаешь, и в ум не придет: скажешь — целое бревно. До того плотно!

Очаковские мастера

Есть на Черном море город Очаков. Это как раз где впадают в море и Буг, и Днепр. Вот тут-то, вокруг Очакова, и разбросаны рыбачьи становища. Живет тут исконное рыбачье население.

На всех морях рыбак тот же: главное ему — судно, что мужику конь. И пашет рыбак море, что мужик поле.

На плоскодонных шлюпках — шаландах — выходят далеко в море очаковские «рыбалки», и уж тут вся надежда — шаланда.

Легко должна ходить она на веслах, стойко носить паруса. Круто вырезаться под парусом, когда прямо в лоб работает противный ветер. Как утка, должна шаланда выигрывать на волну, не зарываться носом в зыбь, «сухо ходить» в свежую погоду.

И чего-чего не спросит рыбак с шаланды! Жену себе подобрать легче, чем вот эту дощатую посудину. Да и верно: не только что счастье-удачу вверяет рыбак шаланде, а и жизнь свою. Поймает в море погода, заревет, завоет и зальет, опрокинет рыбака — и пропал со всем уловом и с сетками.

А посмотришь на рыбачьи шаланды, как будто они все, как одна. Да и рыбак их на вид не распознает.

— Разве, — скажет, — в нее влезешь? Вот как она себя в море покажет!

Но были мастера на берегу под Очаковом, что без промаху, без ошибки делали надежные и ходкие посудины. Рыбаки ценят таких мастеров и каждого работу знают.

— Вот Антонова работа! — скажет рыбак и ладошкой по борту стукнет.

Понимай: первый сорт!

А этот Антон был запойный пьяница. Запьет — не подходи. Как дым — так его ветром и слонит. Рыбаки за ним следом ходят, ждут. Всем обещал в очередь. Уж и доски готовы, сложены. Дело не ждет. Плюнуть бы да к другому пойти… Да жаль! Уж возьмет Антон инструмент и такую отстругнет посудину, что летать по всему морю, по всем берегам — и никакая сила! На веслах — толкни только — сама идет. А парусами! Давай только ветру, что крепче, то лучше. Летит — из воды вырывается. Приляжет на бок и чешет по зыбям, только пена летит. Впереди всех прибежит Антонова шаланда к берегу, и, пока соседи с моря придут, тут уже и сетки развешаны, и рыба на базар поехала, а рыбак лежит на песке, покуривает.

Вот и ходят рыбалки за пьяным Антоном.

— Дяденька! Потом допьешь, нас-то не томи!

А Антон мутный весь, будто и не на этом свете. Старуху уж заговаривать два раза нанимали — ничего не берет. Пришел солдат.

— Я, — говорит, — верную рюмку знаю. Налью эту рюмку ему — и как рукой.

Верно. Сняло. Чего он там наливал — его уж дело.

И вот уж по всему берегу говор идет: «Взялся». Все наперебой:

— Дядя Антон, мне вперед.

Антон брови насупит на подмастерьев зверем. Слова не скажет, только глазами ворочает, а те уж мечутся, как мыши.

Сразу семь шаланд заложил. И не понять, как он с перепою ошибки не даст: помнит, кому какую обещал.

Зло работает. Поглядеть — так зря дерево крошит. А он и разу-то одного зря не ударит, и все без поправки. Отпилил, обрезал, ткнул на место — и как прилипло.

Гвоздь ли вбить — одним ударом. Приставил к месту, стукнул обухом топора — и утонул гвоздь в дерево по самую шляпку. Как в масло ушел. И тут уж с ним не говори, с руки не сбивай.

Доску только в руку взял — он уж ей цену знает. Какую отшвырнул, эта уже, знай, не обогнется по борту — лопнет. И пробовать нечего. А уж какую в дело взял, — значит, надежная доска. Обогнул, обвел по борту, и туго, пружинисто легла доска. Растет шаланда, и вот стала вся белая, стройная. Как говорит. Как живая. Не терпится рыбаку — хорошо уж, ладно. Скорей бы в руки. Ходит около, как ребенок возле игрушки:

— Да уж хватит, дядя, стараться!

Антон и усом не поведет. Пока во всех статьях шаланда не будет «справная», как он понимает, — не столкнет ее заказчику.