Очерки по истории революционного движения в России XIX и XX вв - [45]

Таким образом, если бы Николай успел приготовиться, он имел бы, пожалуй, много, шансов раздавить японцев, потому что против двойной силы никакой адмирал Того, вероятно, ничего сделать не сумел бы. О русской сухопутной армии и говорить нечего. Тут Россия располагала около 4 с половиной миллионов обученных солдат и была гораздо сильнее Японии, у которой к началу войны было только 640 тысяч обученных солдат. Таким образом все шансы были в руках Николая, и он рассчитывал не только захватить какие-то корейские рудники и т. д., — это была его личная добыча от этой войны, его «могарыч», который он собирался положить в карман, он рассчитывал разгромить Японию и, разгромив Японию, разгромив Корею, тем самым утвердить гегемонию России на Дальнем Востоке.

В первом издании настоящей книжки я рассматривал еще политику Николая на Дальнем Востоке, как нечто самодовлеющее — и так как для самодовлеющей политики на Дальнем Востоке никаких мотивов, кроме империалистических, предположить было бы невозможно, то далее следовала у меня характеристика русского империализма конца XIX — начала XX веков. Появившиеся с тех пор работы — в особенности т. т. Ванага и Ронина — выяснили со всею очевидностью, что говорить о «русском империализме» в этот период нельзя, не извращая самого слова «империализм», как оно употребляется в теоретической литературе. Мало того, работа тов. Ронина показала, что даже для 1914 г. говорить о «русском империализме» можно лишь весьма условно — что Россия даже накануне империалистской войны была ареною действия гораздо более иностранного финансового капитала, нежели туземного.

Все это в политической плоскости можно резюмировать одним выводом: русское правительство даже в 1914 г., — а в 1904 г. тем более — было в гораздо бóльшей степени орудием международного империализма, нежели самостоятельным фактором империалистской политики. И тут те же самые данные из переписки Вильгельма с Николаем, из дневника Куропаткина и т. п. стали перед автором в совершенно новом свете.

Прежде всего все «империалистские» стремления Николая, куда бы они не направлялись, на Босфор, в Тибет или к Манчжурии, связаны одной общей чертой: они все направлены против Англии. Но отсюда ясно, во-первых, что стержнем этих стремлений являлись именно «проливы», т.е. Босфор и Дарданеллы, из-за которых шла почти вековая борьба именно с Англией: прилагать к этой борьбе понятие «империализма» значило бы подводить под этот термин и политику Екатерины II, — что было бы совсем странно. А во-вторых, именно в борьбе с Англией Николай в конце XIX-начале XX века был не одинок, — Не одинок не только объективно, но и субъективно, в своем сознании, как более чем достаточно свидетельствует его переписка с Вильгельмом II. Являясь для императорской России традицией, борьба с Англией в это время стала также и составной частью империалистской политики Германии, в эти именно годы стремившейся «окружить» (einkreisen) свою соперницу с большей энергией и с бóльшим успехом, нежели в последующее десятилетие. Общую картину дальневосточной политики России на основе двух приведенных соображений я только что дал в специальной книжке[6-2], — к которой я и отсылаю читателя; повторять здесь эту характеристику нет надобности, поскольку прямой задачей этого маленького курса является дать очерк истории революционного движения.

Этой внешней политикой царизма в значительной степени определялись внутренние отношения правящих групп царской России между собою — в частности отношение к царизму буржуазии. Что торговую буржуазию такая политика тесно связывала с царизмом, это само собою разумеется. Но что делало смирной и покорной буржуазию промышленную, которую диалектика экономического развития должна была делать либеральной, антикрепостнической и, стало быть, антицаристской? Тут надо иметь в виду, что развитие промышленного капитализма является неизбежным последствием развитие капитализма торгового. Этот последний в борьбе с промышленно капиталистическими странами должен развивать промышленность или — погибнуть. Торгово-капиталистическая страна, которая не сумела развить своей собственной промышленности, неизбежно становится колонией промышленных стран: пример — Индия, обратным примером является Япония, которая не позволила сделать себя колонией, выбилась из полуколониального состояния благодаря еще более, чем в России, катастрофически быстрому промышленному развитию.

Две причины непосредственно толкают торгово-капиталистические страны к развитию своей «отечественной» промышленности. Первой является необходимость поддержать торговый баланс: всякий купец должен продавать больше, чем покупает — иначе банкротство неизбежно. Всякая торгово-капиталистическая страна стремится, как можно менее ввозить к себе товаров из-за границы, как можно более вывозить: к этому сводилась премудрость экономической теории торгово-капиталистического периода, меркантилизма. Этою причиною объясняется главным образом развитие русской текстильной промышленности, — точнее говоря, заботы самодержавного правительства о развитии этой промышленности. До начала XIX века потребность русского рынка в тканях, особенно высших сортов, покрывалась ввозом из-за границы, главным образом из Англии, меньше из Пруссии. «Континентальная блокада», к которой должна была присоединиться Россия после 1807 года, разорвала связь с Англией и дала возможность развиваться туземным, русским, прядильным и ткацким фабрикам. Низкий курс русского бумажного рубля, упавшего к третьему десятилетию XIX века до четвертака, заставил царское правительство всячески «покровительствовать» развитию этих последних: уже Александр I, незадолго до смерти вступил на этот путь, Николай I следовал за ним по этому пути необычайно рьяно, не только «охраняя» русскую промышленность высокими таможенными пошлинами, но отыскивая и завоевывая для нее новые рынки. Пример Николая I служит ярким доказательством того, что политика торгово-капиталистического государства отнюдь не включает в себе пренебрежения к интересам промышленности, а как раз наоборот.