Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах - [97]

Зато все, что составляет удобство жизни, что нежит рыхлое тело японца, что одевает его, окружает и кормит, — все это доведено у него до возможного совершенства. Каких тканей не выделывает он для своих церемониальных панталон, для своих кофт и халатов, от толстых и негнущихся, как картон, до легких и воздушных, как паутина! Плетение из тростника и соломы тоже превосходно; всякая сандалия, даже на ноге нищего, в своем роде chef-d’œuvre. Посмотрите на оружие, на сабли с резною металлическою работою на рукоятках: право, от этой работы не отказался бы Бенвенуто Челлини, — так она отчетлива и художественна. Или нитцкы, пуговицы, о которых я уже говорил. Вместе с искусством работы, добродушный юмор не оставляет скромного художника, которого общественное положение стоит, однако, не выше положения портного или столяра, потому что художник у японцев причислен к касте ремесленников ^{1}. Войдите в дом, самый бедный по наружности. He бойтесь, вас не поразит то, на что наткнетесь в жилищах бедняков в каком-нибудь большом европейском городе. Вы не рискуете задохнуться в страшной атмосфере, или прийти в ужас от нечистоты и всякой гадости. Смело садитесь, или ложитесь на циновку: она та же, что и у богатого, до крайней мере, так же чиста; спросите себе воды, и непременно найдется фарфоровая чашка, не засиженная мухами, но всегда чисто вымытая, из которой можно пить смело; спросите себе огня, чтобы закурить сигару — вам подадут небольшой деревянный ящик, чисто лакированный, с каменною жаровней, на которой лежат несколько горячих угольев. Над очагом, устроенным на полу, висит чугунный чайник, в котором кипятится вода. Хозяйка постоянно хлопочет около него, одетая в синий миткалевый халат; волосы её, всегда причесанные, блестят, намазанные помадой. Простой народ ест морскую капусту [18]), которую сушат на лето и маринуют, да сухую рыбу; хорошо, если есть средство купить рису. Это бедняки, a потребность комфорта в жизни развита и у них. Едят они тоже очень опрятно, не залезают пальцами в блюдо, не сделают другого какого-нибудь неприличия. Любого японца можно посадить хоть за педантический английский стол, и он не сконфузит строгого джентльмена.

Рассматривая картины японцев, я убедился, что у них больше способности к рисованию, нежели у китайцев. Особенно отличаются японцы бойкими эскизами. О тенях они не имеют никакого понятия, грешат также и в изображении нагих людей, особенно если приходится рисовать ноги или руки в ракурсе. Поэтому, большая часть их рисунков сначала поражает безобразием, но потом в редком рисунке не найдешь двух-трех черт, которые бы не остановили внимание любителя. To грациозный поворот головы, то милая фигура какой-нибудь молоденькой девушки, подбирающей рукою обширные складки длинного халата и спешащей идти, может быть, на свидание. фигуры всегда размещены прекрасно, я при том в них почти всегда виден оттенок легкого юмора. Громко смеяться японец не смеет, но по юмору его можно обо многом догадываться. Рисунки, требующие точности, выполнены в совершенстве, как например, рисунки растений, птиц, оружия, джонки, планы и т. д. Едва ли есть в Европе лучшее издание ботаники и орнитологии, нежели у японцев!

Японцы (Эддо).

Ходя по разным лавкам, сопровождаемые теперь двумя чиновниками и целою толпой полиции, — предосторожность, вызванная происшествиями прежних прогулок, — мы пришли, между прочим, в огромный магазин шелковых товаров. Это было большое двухэтажное здание, увешанное широкими занавесами, с различными изображениями; в нижнем этаже было столько мальчиков и приказчиков, что сначала мы приняли магазин этот за школу. Нас попросили наверх, и, пока носили материи, угощали чаем и грушами. В стороне была небольшая комната, где сидел хозяин за столиком и, вероятно, сводил счеты; сидел он, разумеется, поджавший под себя ноги, на полу. Это был человек, как казалось, уверенный в себе; по магазину можно было судить о его состоянии; по уважению окружавших его, видно было его значение. Всякий приходивший к нему повергался ниц, как перед божеством, и, лежа в прахе, несколько отделив от земли склоненную на бок голову, подобострастно выслушивал приказания, ежеминутно втягивая в себя воздух, отрывисто как будто с наслаждением, приговаривая после каждого втягивания так же отрывочно: «хе, хе…» Но вот послышался какой-то шум внизу, приказчики что-то тревожно забегали: по лестнице поднималось новое лицо, вероятно, столько же значительное, как и хозяин. Оба они поклонились друг другу в ноги, и долго я любовался утонченною их вежливостью. Ни один не хотел уронить себя. Что сцена Манилова с Чичиковым в дверях!.. Предложит один другому трубку, затянется воздухом, тоном человека, расслабленного от истомы наслаждения, какое доставляет ему гость, даже со взглядом, выражающим упоение, что-то такое скажет и припадет к земле. Тот возьмет трубку с тою же процедурой и в свою очередь припадет к земле. Церемония эта продолжалась с полчаса; наконец, обоюдные поклоны стали чаще, втягивание в себя воздуха сделалось до того сильным, что, казалось, эти живые воздушные насосы задушат нас, невинных свидетелей; дело, однако, шло к концу, к прощанью. Как жаль, что мы не знали японского языка. Интересно бы послушать, что они друг другу наговорили. Гость ушел, a хозяин по-прежнему, приняв свой уверенный вид, занялся делом. Пока я любовался изъявлениями японской вежливости перед нами раскладывались богатства шелковых произведений. Выбор был так велик, что мы решительно ничего не выбрали, сказав, что придем «завтра». Слово это так необходимо для русского, что всякий из нас знает его даже по-японски: «мионитци», говорили мы, уходя…