Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах - [124]

Канаки (Таити и Оау)

Хижина была полна народу; между красивыми лицами канаков отличалось идиотское лицо альбиноса. Канаки на Таити сохранили часть своего костюма — парео или маро; это материя, которою обвертывают, вместо панталон, ноги; сверх её они носят рубашку; узор парео всегда крупный. Женщины носят длинные платья, в роде тех, какие мы видели на Сандвичевых островах, и так как здесь господствуют Французы, то в глупых фасонах этих пудермантелей встречаются кое-какие модные ухищрения. Хозяйка хижины была очень красивая, молодая женщина, вдова; ее звали Ваираатоа (Vairaatoa); она не сидела между поющими, a хлопотала у стола, где нам приготовляли чай. В толпе, окружавшей хор, бросался особенно в глаза великан, аршин трех роста, с шеей фарнезского геркулеса и с физиономией добряка; он держал на руках мальчика, лет пяти; этот ребенок совершенно пропадал в страшных размерах его рук и груди и представлялся человеческою фигуркою, нарисованною для сравнения, около колокольни. Несколько мальчиков различного возраста, от десяти до двадцати лет, кто сидя, кто лежа, кто стоя, составляли живописную группу, в своих пестрых тапах, с вьющимися, прекрасными волосами и красивыми лицами; все были освещены колеблющимся пламенем кокосовой лампы, и некоторые из них напоминали мурильевских мальчиков. Между певицами особенно отличалась одна своею оригинальною красотою; ее звали Туане, она же была и запевалой. Она была худа, как мертвая; даже лицо у ней подернулось каким-то пепельным цветом; но черные, все проникающие глаза, резко очерченный рот и неуловимые черты прелести заставляли долго смотреть на нее и невольно вслушиваться в каждое её слово.

Хор пел; я лег в гамак, который уже успел повесить Дени, и, прислушиваясь к однообразному пению, рассматривал живописную группу. Счастливы ли они, и возможно ли, при таких условиях, счастье?… Что же еще нужно человеку? Здесь он окружен решительно всем, что только может дать природа; зачем здесь богатство, главный рычаг несогласий и всякого зла? Богат здесь тот, кто выстроил себе просторнее хижину; a кому нет охоты городить себе большую, довольствуется шалашом, где точно также его продувает воздух, те же пальмы дают кокосовый орех и то же хлебное дерево — свой плод. Обаяние окружающего было так велико, что я готов был дать себе ответ утвердительный, что, действительно, среди этих условий возможно счастье!

Правда, теперь оно нарушено вмешательством европейцев, не говоря уже о болезнях, о вечном надзирательстве, о гонении того, что ни один канак никогда не считал дурным; но, разумеется, и в прежнем их быту были явления, указывавшие на недовольство своим положением. Люди хотели властвовать, люди выходили из своего постоянного, ровного, невозмутимого расположения духа, при котором только возможно счастье, и в диком, ужасном увлечении доходили до зверства, до каннибальства. При войнах с враждебными племенами, сделавшимися враждебными по одному слову вождя, народ не прежде успокаивался и возвращался к обычной жизни, как истребив все племя своих врагов, не оставив ни одной женщины, ни одного ребенка… В эти минуты зверского увлечения дымились человеческие жертвы, и люди ели мясо своих жертв. Любопытно бы знать, неужели после, когда рассудок вступал в свои права, ни раскаяние, ни какое другое чувство не тревожило их умы, не шевелило совести дикарей? Образование общества ареой. где одним из главных условий было детоубийство, указывает или на крайнее падение человеческого начала, или на какой-то смутный порыв выйти из настоящего положения, на стремление отчаянным усилием броситься куда бы ни было, — положение, до которого может дойти общество после многих разочарований и бесплодных усилий к возрождению!

Но помимо темных сторон народного характера канаков, редкая народность представляет такие нежные черты, дающие этому народу главную физиономию. Они не обманули ни Бугенвиля, ни Кука своим добродушием, своим гостеприимством, скромностью, опрятностью в жилищах и незлобием; они действительно таковы и до сих пор остаются теми же, не смотря на клеветы. взводимые на них миссионерами. Нельзя смотреть на жителя Таити с точки зрения католического монастырского прислужника, который во всю жизнь свою ничего не видал, кроме сырых стен коллегии, подрясников и ханжества: слыли одни схоластические уроки от людей таких же, как он сам, испытывал сильные ощущения разве от розог. Канак родился под пальмой; первые впечатления его должны были развить в нем живое чувство природы; перед ними не было ни одной дисгармонической лилии, он не слыхал ни одного фальшивого и нестройного звука. Он прислушивался к шуму бурунов, разбивающихся о кораллы, ни шелесту пальм, и не зачем ему было задумываться, когда жизнь была так легка и все кругом так прекрасно. Как было останавливаться ему в сближении с прекрасной каначкой и думать, что дальнейший шаг — безнравственное дело? И цвет её любви он брал с тем же чувством, как срывал кокос своей пальмы. Нельзя назвать этого развратом, как нельзя назвать канака ленивцем, когда он лежит под деревом и смотрят на свое небо. To же было и в первобытные времена. Ему хорошо, он упоен, иначе он не понимает жизни. Пенинг упрекает их в нечистоплотности, особенно развившейся в последнее время, но, судя по тому, что мы видели, я никак не могу сказать этого. И каким образом она может завестись? Купанья своего ли канак, ли каначка ли на что не променяют; это одно из их удовольствии; на каждом шагу видишь черноглазых наяд, плескающихся в затишьях и качающихся, как русалки, по ветвям, лад водою. A в хижине всегда найдете несколько чистых тростниковых тал, на которых ложитесь и обедайте смело. В болезнях же, привитых им европейцами, виноваты ли она?