Очерки об историописании в классической Греции - [16]

Но вот здесь необходима чрезвычайно существенная оговорка. Это для нас миф (да и то скорее по инерции, идущей от позитивизма XIX в.) предстает как нечто внеположенное по отношению к исторической истине или даже противопоставленное ей[105]. Отнюдь не так было в античности, когда легендарно-мифологическая традиция «воспринималась и трактовалась как историческая»[106]. Греки воспринимали свои мифы не как вымысел, а как собственную «древнюю историю»[107] или — cum grano salis — «священную историю». Не то чтобы мифы виделись некой догмой, которая не может быть оспорена. Скорее, напротив, мы встречаем в истории греческой культуры многочисленные примеры критики ряда конкретных мифов[108]. Однако критика частностей не обозначала отхода от общей картины мира, в которой миф занимал место одного из краеугольных камней. Характерный пример: один из первых древнегреческих историков (если не самый первый) — логограф Гекатей, известный своим рационализмом, называвший многие мифы «смехотворными» (Hecat. FGrHist. 1. Fl), при этом вполне признавал другие, не менее фантастические, и уж ни в коей мере не отрицал реальности богов и героев[109].

Иными словами, имея дело с любым древнегреческим литературным памятником, не следует абсолютизировать дихотомию «миф — история». Это относится и к драме, и к историографии. Равным образом для Эсхила и Фукидида Греко-персидские войны и Троянская война — явления одного порядка, просто одно ближе, а другое дальше отстоит во времени от актуальной современности[110].

Мы выходим на важную проблему актуальности античного греческого исторического сознания, как оно проявилось в драме. Казалось бы, что может быть менее актуального, чем те «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», о которых повествуется в трагедиях с мифологическими сюжетами. И тем не менее эти сюжеты воспринимались и трактовались драматургами (следовательно, нужно полагать, и их аудиторией) только сквозь призму современности. Игра парадигмами, прототипами, аллюзиями — одна из важных черт драматического искусства. Процитируем в данной связи небольшой пассаж из того же Плутарха (Aristid. 3):

«Когда в театре прозвучали слова Эсхила об Амфиарае:

Он справедливым быть желает, а не слыть.

С глубокой борозды ума снимает он

Советов добрых жатву, —

все взоры обратились к Аристиду, который, как никто другой, приблизился к этому образцу добродетели».

Речь здесь идет о трагедии Эсхила «Семеро против Фив», которая и в остальном была пронизана аллюзиями на современные поэту реалии и персоналии[111]. В нашем случае намек вполне прозрачен: описывая древнего героя Амфиарая, Эсхил (вне сомнения, сознательно) дает ему эпитет «Справедливый» (dikaios) — тот самый, который устойчиво связывался с именем афинского политика Аристида[112]. Зрители, как видим, намек вполне уловили.

Это лишь одна иллюстрация к тезису об актуальности истории в памятниках трагического жанра. Действие в трагедиях может происходить где угодно — в зависимости от того, с каким местом связывался исходный миф. Это могут быть Микены, Фивы, Аргос, Троя… Кстати, как раз Афины оказываются полем действия довольно редко (это связано с тем, что афинский цикл мифов был куда более бедным по сравнению с фиванским или микенским). Однако выявляется любопытная закономерность, которую мы как раз и назвали бы «принципом актуальности»: под Фивами или Микенами далекого прошлого всегда подразумеваются Афины и афинские реалии V в. до н. э.

Конкретное действие этого принципа нам не раз уже приходилось освещать в предшествующих работах[113]. Вряд ли имеет смысл вновь подробно повторять сказанное ранее. Поэтому ограничимся очень кратким суммированием и синтезом полученных результатов.

Чаще всего говорят в данной связи о трагедии Эсхила «Евмениды»[114]. Трилогия «Орестея», в которую она входит одной из составных частей, была поставлена вскоре после известной демократической реформы Эфиальта, в ходе которой древний Совет Ареопага был лишен ряда своих полномочий. И отнюдь не удивительно, что Ареопаг становится, по сути дела, одним из главных героев «Евменид». Действие трагедии развертывается в легендарные времена, в числе персонажей, как и положено, мифические герои и боги. А Ареопаг, тем не менее, предстает тем самым Ареопагом, который был столь знаком зрительской аудитории Эсхила. Связать прошлое с настоящим в некую единую цепь, актуализовать прошлое, использовать его как обоснование тех или иных вполне современных шагов — такова одна из главных задач драматурга.

Кстати, обратим внимание на редко привлекающее внимание исследователей и, однако, весьма характерное обстоятельство. В условиях религиозного менталитета (а в том, что древнегреческий менталитет был религиозным, ныне вряд ли кто-либо усомнится[115]) любой сюжет, взятый из прошлого, даже из далекого прошлого, неизбежно становился актуальным и связанным с настоящим уже в силу наличия, так сказать, «божественного фактора». В любом мифе действовали герои и боги. И если герои воспринимались как персонажи уже не существующие (во всяком случае, в «человеческом измерении»), то боги (выступавшие, кстати сказать, в качестве даже не предмета веры, а некой эмпирической данности