Очерки - [20]

т. е. поемные леса или кустарники. Если и удалось людям значительно изменить физиономию лесистых мест — осушить болота, переменить направление речных русл, измельчить озера и сократить их береговые очертания, даже многие совершенно уничтожить, — тем не менее вступившая в свои права лесная природа затерла на лице земли не только одинокие людские жилья, но успела скрыть от любопытных глаз археологов людные города и воинствовавшие остроги. Если на остатках дворца петровских времен на кончезерских марциальных водах, принадлежащего царице Прасковье Федоровне, давно вырос лес, то может ли быть что-либо удивительного в том, когда целые ряды курганов в самых глухих трущобах характерно знаменуют покинутые жилья? Места многих летописных городов еще до сих пор с точностью не определены, а другие и совсем не отысканы. Иные города (Орлец, Чаронжа) едва приметны теперь по слабым признакам земляных валов, беспощадно размываемых дождями и весенними разливами. Другие превратились в жалкие села, как Кевроль и такое некогда знаменитое место, как Усть-Вымь, где была кафедра св. Стефана Пермского и куда сбиралась для молитвы и торговли вся Зырянская страна. Особенно пострадали от перелива населения с севера те города, которые сохранили своя места и имена до настоящего времени. (…) Помог также упадку лесного севера тот же пушной зверь, который, между прочим, служил приманкой в этих лесах: соболь ушел в Сибирь, где стал путеводителем к открытию новых стран. Уничтожение и ослабление в продуктах промысла, столь характерное на великорусском севере, обращало земледельцев снова к пашне, к чрезмерным и безнадежным трудам, а стало быть, и к последовательному выселению на новые и сытые места, "от нужи да от потугов не по силам", как привычно жаловались в старину.

На счет великорусского севера устроилась Сибирь, и выходцам отсюда привелось там (как устюжанину Ерофею Хабарову, покорителю Амура) заслужить даже историческую известность. Не говорим уже о том, что все старожилы сибирских городов считают свое происхождение из северных лесистых губерний, а все именитые купцы и торговцы — несомненные выходцы из городов Вологодского края (Великого Устюга, Вологды, Усть-Ваги, Тотьмы и проч.). Такие переселения и до настоящего времени не теряют своего значения, особенно в виду того обстоятельства, что сибирские соблазны растут и в глазах практических промышленных людей страна эта получает новую привлекательность.

Когда население великорусского севера все теснится к рекам и большая часть селений не живет больше как 3–4 избами вместе и на расстоянии иногда 50–60 и 80 верст одно от другого, — в Сибири деревни и села тянутся в длину на целые версты. Всякое вновь открытое и объявленное место не медлит населиться охотливыми пришельцами из неблагодарных стран племенной лесной родины. Только исключительно на них основывается вся прочная оседлость молодой и богатой страны, еще далеко не оцененной и не початой. В то время, когда все без исключения северные города приходят в упадок и год за годом теряют многое и существенное из своих приобретений, великорусский юг поражает необычайною, сказочною силою роста. На смену жалкой Вологды, совсем захудавшего Устюга, обезлюдевших Холмогор и Вычегодской Соли выступают Таганрог, Донской Ростов, Херсон и Одесса, в десятки лет скопляющие десятки тысяч свежего населения.

История великорусского севера кончилась. Его монотонная, навевающая грусть песня обрывается и замирает в сильных тонах новой, заводимой свежими и сильными голосами, не здесь, а совсем в противоположном месте.[2]