«Очерки и рассказы» Вл. Короленко, т. 3 - [4]

На станкѣ разсказчикъ встрѣчаетъ и самого Островскаго.

"Это былъ человѣкъ небольшого роста, коренастый, съ сильно загорѣлымъ энергичнымъ лицомъ, настоящаго земледѣльца. На плечахъ онъ несъ нѣсколько связанныхъ вмѣстѣ узловъ, образовавшихъ цѣлую гору, а за полу его суконнаго кафтана держалась дѣвочка лѣтъ 8 или 9-ти, тоненькая, блѣдная и, видимо, испуганная. Я встрѣтилъ его на площадкѣ и сразу угадалъ, кто это: въ глазахъ его какъ-будто застыло охладѣвшее тяжелое горе…"

Островскій рѣшилъ круто порвать со всѣмъ, что составляло его жизнь до сихъ поръ – съ землею и людьми, которые обманули его. Онъ – отчаялся въ правдѣ, не найдя ее нигдѣ, и сталъ "отчаяннымъ человѣкомъ". "На пріиски иду…Если дорогой не пропаду, наймусь… А дѣвочку стану продавать господамъ…" Среди одичалыхъ, забитыхъ жизнею, станичниковъ онъ вызываетъ страхъ своей отчаянной, свирѣпой готовностью идти на все, разъ все рухнуло, и нѣтъ ничего для него на землѣ. Когда патріархъ станка думаетъ урезонить его требовательность напоминаніемъ о вѣрѣ, за которую Островскій былъ сосланъ, вся накипѣвшая горечь противъ людей вырывается у него бѣшенымъ потокомъ.

"– Слушай, – сказалъ Островскій, отчеканивая слова. – Слушай и ты меня, старая со-ба-ка…

"– А-ахъ! – охнулъ Микеша при этомъ тяжкомъ оскорбленіи станочнаго патріарха. Ямщики смолкли. Нѣсколько мгновеній слышно было только легкое потрескиваніе огня въ камелькѣ.

"– Помнишь ты, – продолжалъ Островскій, – какъ я въ первый разъ приходилъ къ тебѣ съ женой, какъ я кланялся твоимъ сѣдымъ волосамъ, просилъ у тебя совѣта? А-а, ты это забылъ, а о Богѣ вспоминаешь… Собака ты лукавая, всѣ вы собаки! – крикнулъ онъ почти въ изступленіи, отмахнувшись отъ дѣвочки, которая, не понимая, что тутъ происходитъ, потянулась къ отцу. – Вы – дерево лѣсное!.. И сторона ваша проклятая, и земля, и небо, и звѣзды, и…

"Онъ хотѣлъ сказать еще что-то, но остановился передъ кощунствомъ, и въ потемнѣвшей избушкѣ опять водворилось молчаніе, полное тяжелой подавленности и испуга*…

Фигура Островскаго вырастаетъ, какъ олицетвореніе подавленной и попранной справедливости, взывающей о мщеніи, и образъ этого человѣка, словно отлитый изъ бронзы, стоитъ съ угрозой предъ нашей совѣстью. И что мы могли бы ему сказать, какъ и эти напуганные станичники. "Ха! – сказалъ онъ, продолжая глядѣть на меня тяжелымъ взглядомъ. – За вѣру!.. Бога вспомнили… Давно это было… Не хотѣлъ ребенка хоронить на православномъ кладбищѣ… Теперь жену зарылъ въ яму, завалилъ камнями, безъ креста, безъ молитвы… Лѣсъ, камни, и люди, какъ камни"…

Образъ уніата Островскаго, затеряннаго среди этихъ "камней-людей", принадлежитъ къ числу лучшихъ типовъ Вл. Короленки, и одинокая фигура отчаяннаго человѣка бредущаго по тайгѣ съ "тоненькой" дѣвочкой, вопіетъ къ чувству справедливости сильнѣе всякихъ трактатовъ о важности этого соціальнаго чувства.

По идеѣ можно сопоставить съ нимъ героя разсказа въ той же третьей книгѣ "Морозъ", о которомъ въ свое время мы уже говорили, почему, не останавливаясь на немъ, напомнимъ только эту чудную повѣсть о "замершей совѣсти" и ея пробужденіи. Разсказчикъ и его спутникъ на одномъ изъ перегоновъ встрѣчаютъ въ лютый морозъ въ тайгѣ затеряннаго въ лѣсу путника, который только мелькнулъ мимо и исчезъ. Подъ вліяніемъ страшнаго холода путешественники почти не обратили на него вниманія, хотя имъ показалось, что онъ обращался къ нимъ съ чѣмъ-то. И лишь на станкѣ, въ теплой избѣ, ночью, оба разомъ вспомнили эту встрѣчу и поняли, что этотъ человѣкъ замерзалъ и просилъ ихъ о помощи. Совѣсть оттаяла и заговорила, товарищъ разсказчика не выдержалъ и бросился одинъ искать погибавшаго и самъ погибъ, "казнилъ себя, подлую человѣческую природу, въ которой совѣсть можетъ замерзнуть при пониженіи температуры тѣла на 2 градуса".

"Послѣдній лучъ" изъ той же серіи разсказовъ даетъ грустную, чудесно написанную картинку умиранія цѣлаго рода, который считаетъ себя происходящимъ отъ декабриста, среди дикихъ камней Лены. Въ этомъ разсказѣ удивительно слита поэтичность описанія природы съ грустнымъ содержаніемъ, что производитъ впечатлѣніе настоящаго стихотворенія въ прозѣ, выдержаннаго до мельчайшихъ деталей. Благодаря этой гармоніи формы и содержанія, это лучшее по художественности произведеніе третьей книги. Дикая природа сѣвера какъ бы оживаетъ передъ нами, и щемящее, безысходное чувство грусти властно захватываетъ читателя, присутствующаго при прощаніи людей съ "послѣднимъ лучомъ" надолго закатившагося зимняго солнца. Такимъ же послѣднимъ лучомъ кажется и этотъ мальчикъ, потомокъ неизвѣстнаго борца за правду, сложившаго здѣсь свой кости. Среди ставшаго, какъ камни, населенія, мечтательный и грустный мальчикъ, "припадочный и хилый", по словамъ дѣда, такой же послѣдній догорающій лучъ человѣчности, которому не суждено уже никого освѣтить въ дикой пади на Ленѣ.

Самое большое по размѣрамъ произведеніе въ настоящей книгѣ "Марусина заимка" совсѣмъ въ иномъ духѣ: тутъ жизнь кипитъ и бьетъ черезъ край. "Ухорѣзъ" Степанъ, смѣлая и жаждущая дѣятельности натура, эпическій представитель земли Тимоха и надломленная, но не падающая Маруся – такіе типы, которые выдержатъ спокойно сравненіе съ любыми героями прежнихъ разсказовъ автора, и даже выше ихъ, по нашему мнѣнію, по сжатости обрисовки и, если можно такъ выразиться, мужественности письма. Намъ кажется, что въ этомъ произведеніи талантъ автора сдѣлалъ значительный шагъ впередъ, избавившись отъ нѣкоторой излишней детальности въ описаніяхъ, что придавало его прежнимъ произведеніямъ нѣкоторую расплывчивость и чрезмѣрность красокъ, какую-то припухлость стиля. "Марусина заимка" совершенно свободна отъ такого недостатка: языкъ всюду сжатый и сильный, эпитеты яркіе, но скупо отпущенные каждому лишь постольку, сколько это необходимо для характеристики даннаго лица или положенія. Драма развертывается быстро, наростающее впечатлѣніе разсказа держитъ вниманіе читателя все время въ напряженномъ состояніи, не давая ослабнуть интересу ни на минуту. Въ стройной конструкціи разсказа нѣтъ ни одного отступленія, усложняющаго дѣйствіе, запутывающаго его и потому ослабляющаго общій эффектъ. Стремленіе Маруси къ порядку жизни, къ тому земледѣльческому укладу, который она впитала въ родномъ углу, и порывистость неудержимой натуры Степана, не укладывающейся въ рамки тихаго житія, съ первой страницы выясняютъ драму, какая разыгрывается въ заимкѣ. Тяжелая неподвижность Тимохи, несокрушимая тяга его къ землѣ дѣлаютъ его настоящимъ хозяиномъ положенія, какимъ онъ и становится въ концѣ концовъ.