Очередное важное дело - [76]

У Фанни по телефону был неровный голос, как будто она боялась, что ее перебьют. Сам он был спокоен, но чувствовал, что ее состояние другое. Она даже отчасти восстановила свою обычную колючесть, словно их давние отношения этого требовали. Герцу так даже лучше было, потому что он боялся слез, зная, что не умеет обращаться с плачущей женщиной. Если бы она плакала, он бы вообще пожалел о том, что все это затеял, потому что вне зависимости от того, каковы их отношения, все должно быть сделано с достоинством. На деле, чем больше раздражителей — поскольку он знал, что будут и жалобы и встречные жалобы, — тем больше потребуется сдержанности, чтобы они могли хотя бы отдохнуть, если не слиться в гармонии. Они договорились встретиться в Женеве, а оттуда в Нион их должен был доставить автомобиль, который Герц уже заказал. Он надеялся, что этот жест доставит Фанни удовольствие, ведь в ее нынешней жизни ей наверняка не хватает таких знаков внимания. Он просил ее не брать слишком много вещей; она сказала, что не надо быть таким глупым. Уж наверное, строго сказала она, вы ожидаете, что я буду одеваться соответственно? Там даже могут быть танцы. В этот момент он по ее голосу услышал, что тоска пробилась сквозь броню уверенности. Он чувствовал, что еще недостаточно знает ее, чтобы сказать ей, как он тронут этим признаком надежды, ее тоской не по нему, а по той жизни, какой она наслаждалась в девичестве. Он знал, что не должен показывать, насколько хорошо он ее понимает, и должен как можно серьезнее воспринимать все ее рассказы о недавних неудачах и верить ей, когда она обвиняла кого-то, если она предпочла такую версию правды. Если бы он знал ее лучше, его бы это расстроило, но на нынешней стадии их отношений некоторая доля раздражения спасла бы их от сентиментальности. Любая неуместная эмоция была бы неприятна обоим. Достаточно, если они будут знать, что по этому пункту они друг друга поняли и заключили рабочее соглашение относиться друг к другу с чуткостью, которая может еще превратиться в любовь.

— Каким вы теперь стали? — спросила она его.

— Старым, — сказал он.

Она засмеялась, но умудрилась оставить впечатление, что сама нисколько не изменилась. То, что ее голос стал заметно бодрее, убедило его в том же. Он рад был пойти на такую уступку. Возможно, за ней последуют и другие.

Им обоим льстило, что они приедут как супружеская пара и никто не узнает, как они встретятся. Он немного раздумывал над этим вопросом, но фактически все потенциальные проблемы решались легко. Его усилия увенчались завидным успехом. В их распоряжении был номер в «Бо Риваж», выходящий окнами на озеро, и все мысли о физическом неудобстве исчезли. Оба они будут щадить свою скромность, как те, чьи тела уже давно не соблазнительны, и время от времени будут скрываться из поля зрения, когда действительность будет угрожать той видимости, которую они стремятся поддерживать. Билеты себе и ей он уже заказал. Похоже, до сих пор он проявлял себя с лучшей стороны. На самом деле все эти действия не требовали напряжения, поэтому в основном он о них не думал. Его больше интересовала та жизнь, которая вскоре уйдет в прошлое, и та, что вскоре перечеркнет любой след, который он мог оставить. Он считал, что это в порядке вещей, но ему было грустно, что он не увидит, как развивается история, которая началась столь многообещающим образом. Он знал, что в часы скуки его мысли будут возвращаться к этой яркой перспективе и что если когда-нибудь его одолеет тоска по дому, то это будет ностальгия не по квартире, а по звуку шагов на лестнице, открываемой и закрываемой двери, по шуму голосов, взрывам смеха. В своем мирном изгнании он будет гадать, как они там, словно они, а не Фанни — его семья. Он пошлет им открытку, но больше никак не напомнит им ни о своем отсутствии, ни о былом присутствии. В свое время он вернется на денек, чтобы обсудить планы на будущее, и заранее предупредит их о своем посещении. Он еще не знал, какое решение примет, знал только, что его дальнейшее проживание на Чилтерн-стрит маловероятно или вовсе невозможно. Только серьезная болезнь или серьезное разочарование могли бы его заставить этого хотеть, а он не собирался подвергаться ни тому, ни другому. Ценой свободы была вечная бдительность, а уж в этом он подкован более чем достаточно.

Его занятия теперь носили характер прощальных, хотя никогда не были более сердечными. Он приветствовал каждый скромный ориентир: свет, проникающий в окно с улицы, бормотание телевизоров в магазине, тележку почтальона, универсам, сад. Все эти детали теперь соединились в портрет его жизни в этом доме, стали молчаливыми доказательствами его гражданства. Он ничего не говорил о своем отъезде, избегал бесед на эту тему, оставил для Мэтью записку со своим будущим адресом, по которому надо будет пересылать его почту. Тед Бишоп был предупрежден; они сердечно пожали друг другу руки. Но поздно вечером уверенность обычно покидала Герца, сдавали нервы. Однако он это предвидел и приписывал усталости. Он завел привычку бродить допоздна, но все равно возвращаться приходилось. Улица была ему сейчас роднее, чем квартира, которая стала теперь совсем чуждой. Он, как мог, тихо принял ванну. Когда он ложился в постель, то заметил, что его радиоприемник потеснил другой, более крупной модели.