Очередное важное дело - [69]

— Вы устали, — мягко сказал Герц. Его переполняла покровительственная любовь к ней.

— Да уж, есть от чего устать. Я к вам насчет квартиры.

— Я так и подумал. Но ведь Мэтью еще в Нью-Йорке.

— Он звонил мне вчера вечером, спрашивал, приняли ли вы решение.

— Мы с ним договорились, что до его возвращения ничего решать не будем. Он сказал, что его не будет месяц.

— Но он немного беспокоится. Вообще-то он очень сильно беспокоится.

— А почему он не поселится у вас?

— Тесно. И он хочет жить отдельно. Это можно понять.

— Он будет вам еще звонить?

— Думаю, да. — Вид у нее был грустный, она с трудом держалась прямо, как ее, наверное, учили в детстве, чайную чашку поставила на стол.

— Вы любите его? — спросил Герц, все так же мягко, чтобы ее не оскорбить.

— Можно сказать и так.

— А он вас?

— Возможно. Я знаю, что у него в Штатах есть подружка. Они когда-то были помолвлены, потом она разорвала помолвку. Но они до сих пор встречаются.

— Я бы не стал переживать по этому поводу. Никто не начинает с чистого листа. Я знаю, что приятнее было бы думать так. — Он снова вспомнил тот шок прозрения, которому он был свидетелем, и поразился тому, как прямота и неизбежность того мгновения деградировала до соображений верности, сентиментальности, всего того груза, который, так или иначе, заслонил первичную истину. Он хотел сказать ей, что глупо тратить такие мгновения, и без того редкие, на понятия, оставшиеся от какого-то катехизиса прошлого. Он не сомневался, что они устраивали обсуждения, выкладывали карты на стол, выясняли как прошлые, так и нынешние отношения. И с каждым откровенным признанием беспокойство Софи росло. Видно было, что она беспокоится больше, чем ее возлюбленный, великолепие которого защищало его от подозрений, что на поле могут быть еще игроки. Герц в который раз поразился той породистой тупости, которая присуща всякому классическому герою, чья благородная внешность служит для того, чтобы показать миру его превосходство. В театре это было бы в самый раз. В жизни такое неведение давало основание для подозрений.

Софи была встревожена своими предчувствиями, хотя, вероятно, была не в состоянии их измерить. Непринужденность, с которой молодой человек улетел в Нью-Йорк, не считаясь с велением этого мгновения или, возможно, не сознавая силу этих новых уз, выкованных одним махом, оборачивалась против него, открыв путь сомнениям. Бледные губы Софи, ее обычно невыразительные, а сейчас широко открытые глаза говорили о том, что она несчастна. Ее обычная одеревенелость шла ей больше, подумал Герц. Он не мог этого сказать, и вообще не знал, применимы ли теперь те законы, какие действовали в пору его юности. Не его дело советовать, да и не ждали от него путного совета, считая зачерствевшим от старости человеком, у которого остались лишь тусклые воспоминания о прежних чувствах. Он мог бы сказать ей (но не станет) о постоянстве таких чувств, о тоске по любви, что переживает любой возраст, о тех других желаниях, неуверенные голоса которых слышатся человеку до тех пор, пока смерть не положит конец всем чувствам и всем желаниям. В любом случае ей это говорить было бесполезно. В силу своей молодости она была чрезвычайно искушенной в отношениях, как это теперь называют, и при этом не была готова к такому испытанию. Все это он хотел сказать ей, но знал, что она сочтет его самонадеянным болтуном, замкнется, уйдет в холод, который он уже вызвал в один несчастный день, о котором ему думать не хотелось. Он пытался принять вид благосклонного слушателя, но это ему не удалось. Ситуация была для этого слишком серьезной, слишком серьезной для Софи, чтобы думать о собственной храбрости и сдержанности.

— Доверьтесь своим чувствам, — сказал он. — Если вы будете тратить время на пустое беспокойство, вы можете упустить что-то важное.

Что бы он ни сказал, все уже было сказано сотни раз. Его оскорбляла мысль о том, что она сидит над телефоном, как другие женщины, — она, которая умела быть такой презрительной. Ему гораздо важнее было рассказать ей о бесчисленных разочарованиях тех, кто останавливался, чтобы оценить свои чувства, кто хотел быть справедливым к другим, кто гордился своей чувствительностью. Живите только мгновением, хотел он сказать; согласуйтесь только с вашими желаниями. Остальное — поэзия, и в любви ей не место.

— Я был бы рад стать вашим другом, и хотел бы, чтобы вы забыли прошлое, — сказал он. — Я уверен, что у вас все будет прекрасно. Только не тратьте время на пустые раздумья. Иначе всю оставшуюся часть жизни вы можете провести, сожалея об упущенном мгновении. Вы же знаете, что в таких делах осторожность никогда не окупается. Если будете сомневаться, можете лишить себя счастья. — Он услышал, что голос его прерывается, и торопливо прокашлялся. — Скажите Мэтту, — произнес он, прочистив горло, — что к тому времени, когда он вернется, у меня будет ответ на его вопрос. В конце концов, мы ведь с ним именно так договаривались. Ну что, теперь вам лучше? Больше не беспокоитесь? — Но он слишком далеко зашел, переступил черту и был наказан непроницаемым взглядом. — Еще чаю? — бодро спросил он. — Или вы спешите?