Очередное важное дело - [16]

Он смотрел, как она уходит, и с грустью отметил, что она раздалась в плечах и слегка сутулится. Потом с усилием распрямил неподатливые плечи. Вот и состарились; все прошло. Она бы сказала, что это пораженческие настроения, что по сравнению с другими он везунчик. Он и сам это знал, да что толку. Его внутреннее равновесие покоилось на таком хлипком основании, что лишние мысли могли его подкосить. А сейчас он просто устал и хотел лишь оказаться дома, где никто, кроме него самого, не увидит его слабости.

Герц решил дойти до Чилтерн-стрит пешком; он знал, что это безрассудство, и все же хотел себя испытать. Он постоял минутку в нерешительности. День был ясный, ветреный, но солнце мягко пригревало. Герц тронулся в путь по Сент-Мартинз-лейн, инстинктивно повернул на Сесил-Корт, чтобы посмотреть книги у букиниста и несколько минут отдохнуть вдали от толп. Он совсем отвык от общества, вот в чем проблема, ему было трудно среди разговора и деятельности. Даже ресторанные удовольствия утомили его, даже общество Джози, хотя он порадовался, что она снова проявила себя милой девочкой, в которой, правда, с трудом уже можно было узнать медсестру со свежим личиком, присутствия которой ему когда-то так хотелось, причем захотелось сразу же, с того первого вечера в кафе, как только он ее рассмотрел. Но именно таким и должно было оказаться продолжение, подумалось ему: встречи в кафе иногда по вечерам, как будто они актеры в каком-то черно-белом фильме, лучше всего французском. Таким образом они вносили элемент романа в свое случайное соединение. Он понял, что был чересчур увлечен тем, как бы довести отношения до логического завершения, чтобы задуматься над вопросом, чего хочет женщина. Кроме того, его знание женщин было настолько поверхностным, что относилось к царству абстрактных понятий. Насколько он знал, женщины делились на две категории: одни, подобно Фанни Бауэр, созданы мучить, а другие, подобно Джози, созданы давать укрытие от этих мучений. Теперь он видел, что был несправедлив к ним обеим. Копни поглубже — по сути, они похожи. Обе приспособленки (в хорошем смысле этого слова), способные и желающие обратить обстоятельства к собственной выгоде, пусть даже самым традиционным способом — посредством замужества. Весьма вероятно, что он подвел их обеих, не снабдив Джози недостающим элементом романа и не став менее романтичным, менее порывистым и более основательным в подходе к Фанни. Он очень не вовремя стал играть роль пылкого любовника, а нужно было превратиться в трезвомыслящего гражданина. Что касается Джози, то она видела свою выгоду в твердых перспективах: респектабельная семья, в которую вскоре ей предстояло войти, буржуазный уют квартиры, которая, как вскоре выяснилось, была всего лишь временным пристанищем. И никакой роман, пожалуй, не смог бы выдержать Эджвер-роуд и тесную квартирку, с трудом пригодную для одной супружеской пары, а что уж говорить о двух. Напряжение сказалось так быстро, что ее решение о разводе он встретил почти с облегчением. А Фанни к тому времени уже превратилась в мираж. Странное дело: он все еще видел ее девушкой, словно прошедшие годы были нематериальны.

Он подумал: не свернуть ли обратно на Сент-Мартинз-лейн? Можно было бы заглянуть в Национальную галерею, постоять с полчасика перед полотнами Клода Лоррена или Тёрнера.[3] Время от времени он так и делал, позволял себе отдаться удовольствию, которое переживет все прочие, но знал при этом, что искусству безразличны любые требования, которые он мог предъявить. У него все не шло из головы, с каким презрением Фредди относился к своему былому призванию, и хуже того — его хвастливая небрежность, его отречение словно утверждали, что искусство оказалось чем-то ложным, что лучше быть вандалом с детской площадки, хулиганом, чем страдающим эстетом, которым он был в прежней жизни. Герц надеялся, что нет никакой реальной необходимости выбирать между этими двумя крайностями, но полагал, что она может существовать. Знаменательно, что после встречи с Джози он чувствовал потребность в чем-то бесплотном, словно первое свидетельствовало о потребности во втором. И все же после получасового отдыха он начинал замечать звук собственных шагов и жаждал общества в самом простом смысле. Вид детей, сидящих на полу по-турецки и слушающих пояснения экскурсовода, всегда вызывал у него желание присоединиться к ним, но лишь на минуту. Все-таки в нынешней обстановке, как ни печально, взрослый мужчина, приближающийся к группе детей, не может не вызвать подозрений, даже если этот мужчина настолько стар, что, казалось бы, выше подозрений. К сожалению, никто в наши дни не может быть выше подозрений. Благоразумие требовало, чтобы люди вели себя с предельной осмотрительностью, будто все провинности и безумства, накопившиеся за целую жизнь, могут внезапно быть выставлены на всеобщее обозрение. Разве можно такое пережить?

В итоге, поколебавшись, он решил в Национальную галерею не заходить. Свои любимые картины он прибережет на другой день, лучший или худший, теперь это едва ли имеет значение. А сейчас он отправится домой, но не пешком. Он заметил, что поступь его становится нетвердой. Кстати, в значительной мере поэтому он и перестал путешествовать. Он боялся упасть на улице в чужестранном городе, представлял себе, как он лежит на тротуаре, окруженный незнакомыми лицами. Такого с ним никогда не случалось, но он начал бояться дня, когда это может случиться. Безопаснее всего ему теперь сидеть дома, дом стал его последним убежищем. В такси он решил, что вечером позвонит Джози, чтобы поблагодарить за сегодняшний обед и еще раз пожелать ей приятного отпуска. Это будет верная финальная нота, подумал он, но тут же в панике спросил себя: почему же это финальная? Ничего еще не кончается. Через несколько месяцев они снова встретятся и будут рады друг другу. Это было лучшее, что можно сделать в ситуации, в которой они оказались. В каком-то смысле это было лучшее, что он мог сделать для них обоих.