Очень странные увлечения Ноя Гипнотика - [96]

Мама с папой все еще хранят молчание, что несколько обескураживает, но зато они и не пытаются меня урезонить, хотя завелся я не на шутку.

– Вы вечно твердите, будто я могу рассказывать вам что угодно. Вот и получайте. Я вам рассказал что угодно. На самом деле, рассказал абсолютно все.

Папа начинает плакать, потому что как же иначе.

– Я буду делать ошибки, – продолжаю я, – но это будут мои ошибки. Договорились?

Они кивают, и теперь мы втроем обнимаемся, и я вдруг вспоминаю, как мы жили раньше, много лет назад, когда я был маленьким, еще до рождения Пенни. И хотя теперь я не могу представить нашу семью без нее, было нечто особенное в нашей тогдашней троице, нечто неразделимое и магическое, и, что бы это ни было, оно сейчас здесь. Объятия заканчиваются, я выхожу из кухни и бросаю последний взгляд на родителей, которые лучезарно улыбаются друг другу. Они по-прежнему в слезах, но все-таки улыбаются, и я понимаю: какой бы неразделимой и магической ни казалась наша троица, у мамы с папы уже была своя жизнь, когда я даже еще не появился.

И мне представляется прекрасный пустой участок земли. А потом люди что-нибудь там строят, пусть даже сарай, и держат в этом сарае животных, и однажды в том же сарае их сын или дочь сочетается браком, и старики, которые построили сарай, оглядывают его с любовью. Ведь они помнят, как тут было пусто, и хотя эта пустота была прекрасна, они думают и о животных, которым сарай служил домом, и о своих детях, которые никогда не забудут, как поженились здесь, и старики очень рады, просто счастливы, что когда-то построили этот сарай.

Улыбка моих родителей – это и есть такой прекрасный участок земли.

Курсор мигает…

Я пишу разные слова. По большей части глупые. Но вот они здесь, прямо на экране передо мной, они реальны и все такое.

Это бесит.

Я пишу новые слова, и они еще более глупые. Столько слов, прямо-таки выставка достижений идиотизма: глупые слова, еще глупее, наиглупейшие.

Мила Генри говорила, что ей труднее всего писать главы с течением времени, потому что она «предпочитает мелочи», и «какую же подробность надо отбросить?». Меня поражает, как Генри умудрялась охватить каждую деталь – вплоть до того, какие носки и в какой день носит тот или иной персонаж (из «Бэби на бомбах»), – и в то же время сохранять верность идее, что письмо «не столько о словах, сколько о тишине между ними». Но, видимо, такова жизнь. Она сложна и полна нюансов, и ее не причешешь под общую гребенку.

Курсор мигает…

Я закрываю ноутбук и слышу коротко «топ», когда экран встречается с клавиатурой. В худшие для писательства дни «топ» больше похоже на «стоп», что я воспринимаю как просьбу компьютера оставить его в покое.

За окном громоздятся темные тучи, будто хляби небесные вот-вот разверзнутся и на землю хлынут потоки воды. И почему-то я думаю об улыбке, которую только что видел в кухне.

Я снова открываю компьютер:

– Нет уж, вряд ли я тебя оставлю в покое.

Эпилог. только гляньте! чуден и странен мир

Мой день рождения, 8 января: важная закладка в течении времени.

– Ной, там очень холодно, – говорит мама, но понимает по выражению моего лица, что я все равно пойду и что мое решение насчет «ежевечерних прогулок» не подразумевало «ежевечерние прогулки только в хорошую погоду».

Я упаковываюсь – перчатки, кофта с капюшоном, пальто, ботинки, наушники – и решительно двигаю на улицу.

Таков мой путь.

Сегодня мы ели кордон блю в подвале и смотрели «Дождись темноты», последнюю любовь Пенни. Семейные просмотры теперь вошли в традицию, и я прямо не знаю… мне нравится, но иногда даже грустно, как мы вчетвером словно пытаемся растянуть время, которое у нас осталось, чтобы побыть вместе.

Пенни изображает безутешность по поводу моего скорого отъезда, но в глубине души, по-моему, взбудоражена перспективой автономного плавания.

Холод пронизывает до костей, в ушах поет Боуи, я иду по улицам Айвертона и говорю: «С днем рождения, дружище», и Боуи отвечает: «Спасибо». Ничто не сравнится с тем, когда видишь перед собой облачко собственного дыхания, будто оно пытается доказать тебе твое существование; ничто не сравнится с ритмом шагов, когда одна нога следует за другой и каждый шаг – как контракт между твоим разумом и механизмом, которым ты по совместительству являешься, то есть буквально два в одном.

Неожиданно для самого себя я оказываюсь на Пидмонт-драйв, вытаскиваю наушники из-под шапки и отпускаю бесплотный и бессмертный голос Боуи в вышину, в черное по-зимнему небо.

Крыльцо по соседству пустует, Курт и Эйбрахам уже отправились на боковую.

Я разглядываю дом Лавлоков с газона, точно диораму в музее, уже закрытом для посетителей. Разглядываю с некоторым почтением, но больше с отвращением, страхом и странной причастностью, и до меня доходит: если я намеренно избегал Пидмонт-драйв в своих вечерних маршрутах – а я избегал, – то сейчас я здесь не просто так.

Я шагаю через двор, поднимаюсь по ступенькам крыльца, стучу в дверь, и внутри вскипает злость, но я здесь не поэтому, я не поэтому постучал, не поэтому звоню в звонок.

Тогда зачем?

Дверь распахивается.

С прошлого лета я видел Ротора только раз: в соседней машине на светофоре. Тогда я чуть не сблеванул на руль.