Ты очень любил слова „вдохновенный“, „талантливый“, „созидающий“, „одаренный“, „творящий“. Я не зачеркиваю ни одно из этих слов применительно к тебе.
Ты был одаренным, созидающим, но во имя чего?
Наполеон тоже был талантлив и вдохновенно созидал каждый свой жестокий поход. Лишена ли была созидательной жестокости пыток святейшая инквизиция? И разве ее сила, как и сила Наполеона, не зиждилась на одержимости темнотой?
Тебе и таким, как ты, невозможно понять эти далекие сравнения с твоим маленьким „наполеонствованием“ и узаконенной цивилизованной инквизицией жестокой конкуренции. А между тем все они порождены ослепительной темнотой царящих и порабощающих.
А ты был темен, обучаясь выборочно, приобретая только те знания, которые тебе могли понадобиться как владельцу своих заводов. У тебя хватило образования, чтобы проглатывать невежественных „молоховых“, таких же недоучек, как и ты, „потаковых“, и не хватило ума, как только ты вышел на большую арену. Тебя проглотили знающие лучше, чем ты, „географию“ капитализма и приемы его широкого порабощения. Но и они так же самозабвенно темны, не допуская, что, кроме „географии“ закабаления, есть еще история нарастающего раскрепощения человечества.
Для тебя исключено представить это так же, как для черепахи — полет».
Чтение письма прервал Клавдий.
Он благопристоен, наряден и трезв. Ему так же захотелось проститься с Вениамином Викторовичем.
— Не правда ли, сеньор, мы расстанемся друзьями? Я решил на прощанье вручить вам сувенир. Извозчик! — крикнул Клавдий.
Извозчик, стоявший за дверями, внес что-то завернутое в скатерть и по знаку Клавдия ушел. Клавдий готовил сюрприз. Это было видно по выражению его лица и по тому, как он говорил.
— После того, как самоубийца опозорил нашу династию, мне не понадобится и ее хвастливая летопись, а вам она, может быть, на что-то пригодится.
Клавдий развернул принесенное. Им был ларец с «Поминальным численником».
— Чем я обязан вам, Клавдий Лукич? — спросил Строганов, стараясь скрыть свое волнение и свое опасение за подвох, который можно было ожидать от Клавдия.
— Ровным счетом ничем, — ответил, широко и небрежно жестикулируя, еще более обрюзгший комедиант. — Разве только символической бутылкой «мадам Клико». Пятьдесят рублей. Можно и тридцать пять… Мама, извините, носит карманные деньги при себе, но прячет их там, куда не осмелится протянуть руку даже сын… Она стала изуверски скаредна. Ограбивший нас сэр, как вы знаете, отказал гроши, не достигающие миллиона… Видимо, в последние дни его совесть заставила расплатиться за старую доменку, которую он получил от шулера Топова, не уплатив ему и франка.
Соря словами, Клавдий рассказал, что Калерия Зоиловна решила купить в Екатеринбурге небольшой особнячок, а он будет создавать опереточный театр.
— Ведь доменка-то моя. Моя, мистер Строганов, а не ее… Да зачем ей столько тысяч, когда вот-вот ей нанесет визит престарелая мадам с адамовой головой и косой в руках… Извините за наготу моих предположений, но зачем же принаряжать близость ее конца в одежды розовых надежд… Ба-ба-ба! Это что у вас в графине? Не наша ли уж родная шальвинская медовушка?
— Да! Коли вы, Клавдий Лукич, не пренебрегаете народными напитками, я буду рад, если вы ее допьете.
— Я всегда любил народ! Жил для него. Слагал ему свои песни… И теперь выпью за него.
Говоря так, Клавдий наполнил медовушкой бокал и опрокинул его, допив остатки через горлышко графина.
Строганов тем временем проверил, лежит ли в ларце «Поминальный численник». «Численник» оказался на месте.
— Вот вам пятьдесят…
Клавдий небрежно сунул деньги в карман жилета и сказал:
— Если вам что-нибудь будет нужно из старинных безделушек, я буду рад перевоплотить их в более необходимое для жизни человека…
Закрыв дверь номера на ключ, Строганов вынул «численник» и переложил эту тяжелую книгу на дно дорожного сундука. От Клавдия всего можно ожидать.
Окончание письма Родиона Строганов дочитывал в поезде, когда Шалая-Шальва осталась за Уральским хребтом.
«Я признаю, что собственность цепкая сила… Она бывает и сильнее жизни. Несправедлив тот, кто скажет, что тебе ничего не принадлежит в Шальве. Ты очень много работал. Ты не только перекупал и присваивал чужое, но и создавал свое. Ты продвинул фабричное дело, ты, конкурируя, заставил окружающих тебя фабрикантов улучшать технологию и облегчать труд работающих. Ты внедрил страхование. Какими бы целями ни руководился ты, „сахарными“ или „пряничными“, все же наглядно показал, что рабочие могут жить лучше и есть досыта. Ты по закону твоего же „равновесия“ заслуживал вознаграждения. И ты что-то зарабатывал. Лично ты. Своим трудом. И все же при самой высокой оценке твой годовой заработок проживался не более чем в один день твоей семьей, теми, кто прислуживал ей, и всем, что создавало роскошь твоего дворца, переименованного в дом и остававшегося дворцом.
Ты пожинал и пожирал в тысячи раз больше, чем сеял и взращивал.
По законам частной собственности ты мог продать свои заводы и по фабрикантской нравственности мог предать свою родную Шальву. Но кому ты продал и предал этот кусок России? Кому?
