Очарование страсти - [51]

— Ох, сестра! — драматически сказала она. — Младшая сестра просит вас скорее прийти, пожалуйста! Что-то случилось с кипятильником в дезинфекционной, вода льется на пол; там никого не было, и воды уже чуть ли не по щиколотку!..

— Хорошо. Не надо терять голову, сестра! — Лин спокойно поднялась, отложив письмо в сторону. Она пошла в дезинфекционную, которая была действительно в состоянии некоторого затопления, младшая сестра, балансируя на каблуках, пыталась нащупать вентиль под кипятильником. Прошло несколько минут, прежде чем соединенными усилиями обеих удалось завернуть кран; потом Лин позвонила слесарям и велела практикантке вытереть пол, после чего пошла назад в свой кабинет.

Но кто-то уже ждал ее там. Уорнер Бельмонт повернулся к ней.

— Извините, мистер Бельмонт, — быстро сказала она. — Вы хотите сделать обход палаты?

— Нет, только посмотреть, да я уж и сделал это. Бейнера можно выписывать. Я думаю, мы все хорошо поработали с ним. Последние одна-две недели у вас в Принстоне совершенно успокоили меня на его счет — теперь у него дело пойдет хорошо. Но я хочу, чтобы на его место положили еще одного моего больного из мужского хирургического. Это мальчик по фамилии Дэлглиш. Ему потребуется специальное наблюдение…

Он продолжал знакомить Лин с ее будущим больным, а затем встал, собираясь уйти. И в этот момент она решила — импульсивно и не вовремя — приступить к трудному разговору о Еве. Она вдруг услышала самое себя, говорящую:

— Мистер Бельмонт, можно мне поговорить с вами по поручению мисс Адлер? — Только бы у него нашлось достаточно способности понимать — сейчас ей это было так нужно ради Евы, а не для самой себя!

— По поручению Евы? — Это удивленное повторение ее слов уже не давало никакой надежды на одобрение. Но Лин очертя голову бросилась в разговор:

— Да… хотя вам может показаться странным, что она обратилась ко мне с такой просьбой — поговорить с вами. С профессиональной точки зрения я, конечно, не имею права вмешиваться…

Уорнер повернулся, чтобы поудобнее опереться о стол, и сложил руки.

— Давайте с самого начала уточним, — сказал он тем тоном терпеливого снисхождения, который казался Лин очень холодным. — Значит, вы говорите, что Ева просила вас передать что-то такое, что она сама не в состоянии лично сказать мне?

— Боюсь, что это выглядело немного по-другому. Просто дело в том, что, когда я увидела ее очень расстроенной и очень близкой к истерии, она уговорила меня попросить вас вот о чем: чтобы вы прямо рассказали ей все об ее болезни. Она уверена, что вы знаете гораздо больше и скрываете от нее факты.

— Я не ее лечащий врач, — коротко сказал Уорнер.

— Конечно, я это понимаю. Но я уверена, что вы для нее именно тот человек, который может внушить ей уверенность, в которой она так нуждается. Она считает, что вы могли бы это сделать, если бы хотели, и она глубоко страдает от того, наверное, что вы, зная ее так хорошо, не доверяете ей и не говорите всю правду.

— А вы, значит, убеждены, что правда всегда абсолютно необходима для хорошего самочувствия больного? — отрывисто сказал Уорнер.

Лин покоробил сарказм его тона, но она открыто взглянула ему в глаза и ответила:

— Конечно, все больные разные. Некоторым совершенно противопоказана правда, некоторые даже не хотят ее слышать. Но ведь есть и такие, мистер Бельмонт, которые черпают мужество из того, что знают худшее, ожидающее их?

— И вы думаете, что Ева одна из них? — И так как Лин колебалась, он безжалостно переспросил: — Вы это думаете?

Она отрицательно покачала головой, сразу почувствовав, что он безошибочно нащупал слабое звено в ее доказательствах. Ева не хотела правды, если эта правда потребует от нее мужества.

Уорнер ровно продолжал:

— Не думаете! Тогда как прикажете рассматривать ваше обращение ко мне с просьбой, в правомерности которой вы сами не убеждены? Боюсь, что я даже не могу понять причину, по которой вы позволили Еве ставить вас в такое сложное положение. Но допустим, что мы соглашаемся в том, что Ева не тот больной, которому можно сказать правду и который найдет в себе мужество примириться с этой правдой — страшной правдой. Так что же тогда вы хотите, чтобы я сделал для нее?

Глаза Лин расширились.

— Вы хотите сказать, что ей придется примириться с худшим?

— Я этого не сказал. И вы не ответили на мой вопрос.

— Но ведь я не могу указывать вам, что вы должны сделать, — возразила Лин.

— Можете, если знаете.

— Ну, я думаю, что больше всего ей необходимо, чтобы ей помогли выработать глубокое внутреннее убеждение в том, что на свете много прекрасного, ради чего стоит жить, даже если она утратит свой голос. Я пыталась говорить ей об этом, но, поскольку это была только я, я знаю, что для нее это были пустые слова…

— Почему же это должно звучать по-другому, если я буду говорить об этом?

Она смотрела на него, мужественно скрывая боль от того, что собиралась сказать. «Потому что вы любите ее. И только вы можете заставить ее поверить в это.

Он подождал еще ее ответа и, увидев, что она молчит, сказал:

— Все это совершенно загадочно для меня. Например, я мог бы совсем по-другому, может быть неправильно, истолковать ваши мотивы. С профессиональной точки зрения вы не имеете абсолютно никакого права обсуждать со мной больного, который не является вашим. И я мог бы также здорово обидеться на вашу попытку диктовать, как мне лично обходиться с Евой, если бы хотел. Вот поэтому я все еще не могу понять, зачем вы так рискуете — ради Евы?