Очарованье сатаны - [5]

К этому разговору Данута-Гадасса готовилась долго, обдумывала каждую мелочь, чтобы нытьем и пустословием не ожесточить сына, молчаливость которого вошла в Мишкине в поговорку: молчит, как могильщик Иаков. Мать то и дело откладывала разговор, выжидала, старалась выбрать удобный для себя и для Иакова момент, на время вовсе успокаивалась, чувствуя свою неправоту (ей ли, греховоднице, в чем-то укорять невинного Иакова, который в своей жизни, кроме кладбищенских ворон и надгробий, ничего не видел? Ей ли, бежавшей с Эзрой из Сморгони в губернский Вильно, не знать, что ничто, даже смерть, не в состоянии пересилить любовь!), однако не могла усмирить свою обиду, которая с каждым днем нагнаивалась и разбухала. Да и как было не обижаться, если Иаков все чаще и чаще наведывался в Юодгиряй, к тому же не пешком, а на лошади! Данута-Гадасса вся обомлела, когда впервые увидела по-солдатски подтянутого Иакова в седле, даже присела на корточки от удивления — не обозналась ли? Когда она пришла в себя, то уразумела, что этого рысака с лоснящимся крупом и пышной, как куст можжевельника, гривой одолжила ему Элишева.

— Чья это лошадь? — как бы невзначай поинтересовалась Данута-Гадасса, ухватившись за возможность начать с Иаковом разговор о том, что больше всего ее волновало, — о его планах на будущее.

— Ломсаргиса, — ответил Иаков. — Хозяина хутора. На одной он бежал с хутора, другую оставил. Он все Элишеве оставил.

— Все?

— И коров, и гусей, и кур… И собаку.

— И свиней?

— И свиней…

Данута-Гадасса медленно и осторожно, словно через терновник, пробиралась к главному. Еще шажок, и она все у него выведает.

— Как же она, Иаков, одна справляется? Ведь ты только наездами…

— Еще как справляется!

У него слипались веки, хотелось скорей завалиться спать, но он не обрывал разговора, боясь обидеть мать и поражаясь ее выносливости больше, чем любопытству.

— Ты что — и свиней кормишь?

— Со свиньями дела не имею. Ни на хуторе, ни в местечке. — Иаков усмехнулся, но тут же, как прилипшую к губам кроху, смахнул рукой улыбку.

В избе терпко пахло остывающим воском, сквозь щели в окнах струилась настоянная на сосновой хвое прохлада, по углам еще шныряли отважные кладбищенские мыши.

— На кого же она это хозяйство бросит, когда в свою Палестину уедет? На тебя?

— Пока Элишева никуда не едет. К тому же ее крепко огорчил Арон.

— А он что — против?

— Не он, а новые власти. Они против Палестины.

— Почему?

— Сейчас за границу никого не пускают. Ни евреев, ни литовцев. Ловят и сажают в кутузку. Но Элишева говорит, что все равно отсюда вырвется… ни за что не останется…

— Чем же ей Мишкине не по нраву? Тут ее родные, друзья и ты… — У Дануты-Гадассы перехватило дыхание. — Тут под елью лежит ее мама Пнина, к которой она уже давненько не приходила… И что же она надеется там получить взамен?

Ее вопросы утомили Иакова, он замолчал и, чтобы не заснуть за столом, принялся смотреть на таявший в небе серебряный ломоть месяца и думать о том, что на стыке ночи и дня все одиноки — и люди, и звери, и даже степенное, выкатывающееся из-за горизонта солнце.

— Что, спрашиваю, получит взамен? Басурманов вместо литовцев и таких же евреев, как в нашем местечке, — ответила за Иакова Данута-Гадасса. — Других евреев Господь на свете не высеял. Все из одного лукошка. И коровы повсюду с тем же выменем, и куры так же кудахчут. Нашла бы Элишева себе парня и распрощалась бы со своими дурацкими фантазиями. По-твоему, для женщины что важней — страна или любовь?

Иаков опешил. Поди знай, что для женщины важней.

— Ну конечно же любовь, — сказала Данута-Гадасса. — Любовь — единственная страна, в которой женщина и счастливая раба, и полновластная царица. Если бы мне, Иаков, предложили сегодня на выбор страну или любовь, я бы без всяких колебаний выбрала… сам знаешь что…

Она ворошила слова, как угли, желая ярче раздуть их пламень.

— Важно и то, и другое, наверно, — обронил Иаков и зевнул. Ему хотелось, чтобы мать без всяких высокопарностей и заклинаний, без вывертов и недомолвок наконец-то отважилась заговорить о том, что ее больше всего заботит, ведь Иаков — не маленький мальчик, ему нечего объяснять, из-за чего она не спит ночами, сидит недовольная за столом, как у гроба, впившись горячечным взглядом в оплывающую свечу на столе и осуждая его за эти долгие отлучки из дому, гадает, останется ли он с ней или изменит ей, покинет кладбище и помчится вслед за Элишевой туда, куда та его только поманит.

— На кладбище тоже кто-то должен жить, — выдохнула Данута-Гадасса.

— Должен, — согласился Иаков, превозмогая дремоту. — Только негодяи оставляют мертвых без присмотра.

— Вот бы вы с Элишевой вдвоем и присматривали. В Палестине могильщиков и без тебя полно, а нам, случись что, где нового взять?

Мыши совсем обнаглели — обнюхивали под столом тяжелые ботинки Иакова и из прилипшего к ним конского помета выедали овсинки.

— Рано ты нас женишь, мама… И вообще, не об этом сейчас думать надо. Не об этом.

— А о чем?

— О немцах, например.

— О немцах?

— Что, если этот хозяин хутора Ломсаргис прав и немцы скоро сюда придут? Что тогда будет?

— С кем?

— Со мной. С той же Элишевой. Тебе бояться нечего — ты для немцев не еврейка.