Обжалованию подлежит - [37]

— Мойся без канители!

Оксана мылась и одевалась, не позволяя себе никакой проволочки. Жизненный опыт подсказывал: в тяжелую минуту призывай на подмогу выдержку, дисциплину. Не распускаться — это прежде всего.

Особенно подобралась, когда входила в палату. Не комната, а тесно заставленный зал. От стен мышиного цвета разит неуютом, от обитательниц зала тоже несет холодком. На Оксанино «здравствуйте» мало кто отозвался. Кому какое дело, что, переступая через этот порог, она отваживается на решающий шаг! Что им новенькая больная! Все тут больные, как бывает, что все подряд вокруг пассажиры, покупатели, телезрители, просто читатели «Вечерней Москвы». Не имеет значения, что за каждым стоит его профессия, биография, именно его, ни с каким не схожий характер.

Прохладно встретили, безучастно. А может, так получилось по причине захватившей всех суетни? Даже лежачие по мере сил приподнимались с подушек, убирали с тумбочек внутрь на полки разную мелочь, чтоб не портила вид, не маячила наверху. Кое-кто расстилал поверх темного неприглядного одеяла тоже казенное, но посветлей покрывало. Многие торопливо набрасывали на волосы полукосынки-получепцы, головные белейшие уборы со сборками, готовыми взлететь над плечами. Уборы придавали женщинам сходство с монахинями из западных кинофильмов или с сестрами милосердия дореволюционной поры. Оксана подошла к единственной свободной свежезастланной железной кровати и, поддавшись всеобщей спешке, не мешкая разместила внутри своей — уже своей! — тумбочки захваченные с собой пожитки. Те, что из дому, из Москвы, и те, что прикуплены в Гостином дворе.

Устроившись, огляделась. Женщины вокруг друг от дружки, разумеется, разнятся, но чем-то и схожи. Чем? Застылостью черт? Выражением глаз, не знающих беззаботности? Между прочим, и кожей — Петр выразился бы: «кожным покровом» — покров этот соответственно схож. Желто-зеленый оттенок? Или нет, восковой?

Впечатление общности связывалось с первым восприятием Ленинграда, его улиц, мимо которых тряско несся трамвай. Каждый фасад, как выразилась Настя, с особинкой, но в целом Оксане увиделась «общность лиц», «семейное сходство», вплоть до «оспинок», которые не успели заштукатурить.

Тихо постанывала соседка, лежащая, скрючившись, на боку. Кудрявая, синеглазая, с пряменьким носом; не обрети она мучнистую бледность — иначе как куколка не назовешь. «Куколка» напрягшимся голоском сообщила, что зовут ее Зоей. С трудом пригладив золотистые волосы, напоминающие завитой паричок, она единственная в палате осталась простоволосой. Оксане же участливо подсказала:

— Повяжите голову, скоро обход.

Достав с железного изголовья повисшую там «монашескую» косынку, Оксана натянула ее на свои куцые волосенки, потуже запахнула серый халат, примостилась на койке и стала считать, сколько койко-мест разместилось в палате. Семнадцать! Разве что в госпиталях бывало подобное. Семнадцать судеб, в том числе и ее. Посреди комнаты нашлось место столу, окруженному разномастными стульями, покрытому потертой клеенкой. Появилась санитарка Акимовна, со стуком водрузила на ту, видавшую виды клеенку графин, наполненный по горлышко кипяченой водой. Не без торжества объявила.

— Приубрались красавицы для профессорского обхода, а он отменен.

— С чего это?

— Какая причина?

— Уважительная. У вашего Якова Арнольдыча срочная операция. Одну из третьей палаты сволокли на второй этаж.

— Откуда вдруг срочная?

— Которую сволокли?

Заметив входящих в двери медсестру и врача, Акимовна прикусила язык и юркнула в коридор.

— Наш палатный. Сергей Петрович, — шепнула Оксане слабоголосая Зоя, поправляя тонкой рукой светлые прядки, свисающие на лоб. К ней, лежащей пластом, палатный врач направился, минуя всех остальных.

— Как сегодня наши дела?

Оксана не уловила смысла его дальнейших расспросов, отметила лишь усиленное внимание, плохо скрываемое сочувствие. Обнаружив, что рядом с Зоей есть новенькая, спросил, как фамилия, откуда сама, и пошел дальше. Нашлись и другие, возле которых врач почти не задерживался. Как можно было понять, сосредоточивался на тех, кто вернулся из послеоперационной, да тех, за кем была очередь в ближайшие дни. Профессорский обход, надо полагать, был бы менее скоропалительным.

Не успел Сергей Петрович скрыться за дверью, как больные с облегчением стянули с себя косынки. Тут же с порога послышалось:

— Вот он и я! — Палату пересек молодой высокий мужчина. Шел деликатно, мягко ступая, стараясь умерить топот сапог. На них не виднелось гуталинного блеска, были они просто обмытыми, причем вне дома, судя по приставшим травинкам. Зоя приподнялась, ее кукольное лицо как бы расправилось, озарилось улыбкой.

— Рыбачил? Заботливый ты у меня.

Небрежно наброшенный на плечи посетительский белый халат оттенял загар, неожиданный в эту пору у ленинградца. Обветренная рука протягивала промаслившийся пакет, источавший запах свежезажаренной рыбы.

— Окуньки. Ешь, пока тепленькие, — придвинул к себе табурет. — Слушайся мужа. — Тон приказа не вязался с бесхарактерными чертами лица, с вялой линией подбородка. Но сказанное «слушайся мужа» умилило жену, она принялась есть, звучно обсасывать косточки, выказывая всем своим видом несказанное удовольствие. Ожила на глазах, бледность и та утратила мучнистый оттенок. Поделилась с Оксаной: