Обжалованию подлежит - [2]

Прибывший сегодня со Станиславом букет — эти вот розовые и красно-оранжевые цветы, почти лишенные запаха, — воскресили в Оксаниной памяти душистую охапку сирени, где каждая гроздь казалась только что сорванной с куста. В глуби прохладных соцветий дрожали капли росы. Неслыханно великолепный букет — душистое чудо, ворвавшееся в ее смятение, страх; молния, врезавшаяся во тьму. Так Оксане ощутилось тогда. В свежайшую эту сирень она, внутренне вспыхнув, зарыла отвыкшее от румянца лицо, окунулась в дурманящий аромат. Тот далекий день был насыщен тревогой. Оставшись без посетителей, Оксана положила ветки сирени на выщербленный чужой подоконник и суеверно стала выискивать в гуще фиолетовых венчиков те, что вместо четырех лепестков имеют пять — обещание счастья. Хотя на счастливый исход, казалось, не существовало надежды.

Опомнилась, одарила гостя улыбкой.

— Как заполучили мой адрес? Через справочное бюро?

— Так точно! — Выпрямился, постарался по-воински четко приставить ногу к ноге. — Вы, спасибо, ответили приглашением. Вот и пожаловал.

— Зовя вас, подумала: не все человеку витать в облаках.

— Витаем не мы. Барографы да радиозонды.

— И вы заодно. Потому и хочу познакомить вас с народом из подземелья.

— Имею к метро повышенный интерес.

— В том интересе смогла еще зимой убедиться. — Понимающе улыбнулась, а он на всякий случай насторожился: нет ли насмешки?

Судьба столкнула их в нынешнем январе — после стольких-то лет! — у входа в музей метрополитена. Станислав шел оттуда, Оксана — туда. Смущенно, скорее даже испуганно, поздоровавшись, он как бы в оправдание произнес: «Живу по соседству». Соседство с музеем было подтверждено обратным адресом на недавней первомайской открытке. От Фрунзенской набережной до станции «Спортивная», где разместился музей, действительно близко. Встретились, оторопели, потеряли дар речи. Не обрели его, поскольку спешка вмиг развела. Чьи-то руки потянули Оксану: а ну, не задерживай! Она хотя и вышла на пенсию, но была по-прежнему активной общественницей, с того и оказалась в гуще организованных экскурсантов — машинистов, диспетчеров, обходчиков — специальностей не перечесть… А сама, выйдя на пенсию, нашла себе дело в Комитете народного контроля метро. Всегда на людях, всегда хватает нагрузки… Стась посетил их музей не совсем одиночкой, его теребил за рукав драпового пальто востроносый хлипкий мальчонка, канючил: «Кушать хочу!»

Называется, свиделись. А все же знакомая искорка пробежала. Теперь вот откопал адресок, поздравил с весной. А зимой… Стужа, команда не отставать лишили возможности всмотреться друг в друга. Успели отметить, что внешне переменились. Как иначе? Оба давно уж в летах.

Сейчас, весной, когда он заявился без головного убора, видны не только бороздки морщин, но и тронутые сединой поредевшие волосы. Разве что пушатся по-прежнему, совсем по-ребячьи. А сама она? Очень преобразилась? Храбро встала под люстрой.

— Как я вам показалась? Ну-ка честно. Сильно сдала с годами?

— Вы? Да ничуть! Вам нипочем не состариться.

— И это научились предсказывать?

Если бы «нипочем»! Правда, Валуева, предцехкома, провожая ее на заслуженный отдых, после всяких там обязательных слов взяла да рубанула при всем народе: выдай нам, бабам, секрет вечной молодости.

Где она, молодость? Вспомнить, какой заявилась в столицу, — не беда, что в выцветшей кофте и ситцевом линялом платке, не беда, что облезлый с трещинкой сундучок был набит по нынешней мерке просто тряпьем. На виду имелось иное богатство — смуглый густой румянец, ну и фигурка, и с лица — чего там скромничать — удалась. Что было, то было. В работе тем более оказалась лиха. Отцов брат Микита Клименко, один из первопроходчиков, так и писал, приглашая в столицу из родного села под Казатином: «Работящая, не подведешь». Шел май тридцать пятого. По рельсам тоннелей только-только тронулись новенькие составы. Поезда — тоже первопроходчики — были всего о четырех вагонах, но и их москвичи воспринимали как диво.

Поначалу Оксану — тогда еще не Пылаеву, а Клименко — определили уборщицей. Выдали синий, не больно складный халат, снабдили волосяной тяжеленной щеткой, отвалили опилок. Потребовалась сноровка. Пассажиры идут, в спешке не замечая тебя, зато твое дело каждого заметить, никого не задеть. Подкатил состав — отступи от края платформы, дождись конца посадки и снова мети. А лестницы-чудесницы? А пыль с поручней и полированной балюстрады? Наконец, просто лестницы да вечно затоптанный кассовый зал. Ничего! Вышколили, приучили к порядку.

От одного не избавилась — от привычки бухать все напрямик.

— Я о вас часто думала, Станислав.

— Правда?

— Я вам когда-нибудь сказала неправду?

Станислав отмолчался. Сказано думала, стало быть, так. Однако ни в коем случае не расчувствоваться, не размякнуть. Хватит, помучила. «Мучительница» тоже унеслась мыслями в прошлое.

Жизнь свела их со Станиславом в тяжкую военную пору. Раза три, а то и четыре он привозил им с Машенькой в эвакуацию, в Киров, собранные из скромного госпитального пайка отцом их семейства небогатые и все же спасительные посылки. Оксана подозревала, что к припасам Петра его жалостливый армейский дружок кое-что подкидывал от себя. Подозревала, а он отрицал. Непонятно, откуда у него брались силы на дорогу, на преодоление томительного пути от заснеженного вокзала до обдуваемой злыми ветрами окраины. Не слишком-то грели шинель и треух, туго завязанный у подбородка. Сапоги с натугой скользили по дощатым, кое-где подчищенным тротуарам. Спасибо, прохожие надоумили шагать вслед за ними посреди мостовой, заваленной утоптанным снегом. Сугробы почти заслоняли угрюмые бревенчатые дома. Ориентиром служило солидное каменное строение, в которое втиснулся переброшенный с Оксаниной родины, с Украины, завод, производящий, как передавалось таинственным шепотом, «предметы выстрела».