Обжалованию подлежит - [19]

Итак, обстоятельства вынудили Оксану временно (она надеется, всего на денек!) покинуть Москву. Ее багаж — туго набитая узорчатая кошелка и черный фибровый чемодан — в руках Станислава. Он чуть прихрамывает, это у него навсегда. Еще густа, ничуть не тронута сединой пушистая шевелюра. Лицо, тоже можно считать навсегда, открыто и простодушно; время вряд ли когда-нибудь отберет у этого милого чудака готовность сверкнуть юморком.

Однако сегодня им не до юмора. Ни ему, ни Оксане.

Паркая тягостная погода под стать их общему самочувствию. Темная туча, нависшая над районом вокзалов, давит, грозит разразиться дождем. Станислав беспокоится: успеет ли до непогоды усадить Оксану в вагон? Состав еще не подан. Ни на одном из прямоугольничков — указателей времени отправления поездов — не высветлились цифры, однозначные с помеченными в билете. Оксана запрокидывает голову, сверяется со стрелками часов на столбе, роняет с подчеркнутой беззаботностью:

— Надо же, в какую рань принесло!

— Если поздний вечер может быть ранью, — пытается сострить Станислав. Это он подгонял, заставил приехать заблаговременно, опасаясь, что Оксана вновь заколеблется: ехать — не ехать?

Теперь уже поедет. Уставилась в задумчивости на полосы рельс, бегущие туда, к Ленинграду. Здесь, у старта, по каждой металлической паре струятся отблески вокзальных огней: чем дальше, тем реже, а там и вовсе непроглядная тьма.

— Господи, — вырвалось, — что меня ждет?

— Ждет посадка на поезд. — Ответил глупее глупого, зато немного отвлек.

— Поставьте, Стась, чемодан. Руку оттянет.

— Мне оттянет? Да никогда!

— Узнаю всегдашнее никогда.

— Узнаю обязательную насмешку. — Сказался обиженным, а сам предоволен: начала задираться, стало быть, приходит в себя.

— Послушайте, дорогой! В вашем ведомстве еще не наловчились выманивать из-за тучи луну? Сделали бы мне одолжение. Взяла охота взглянуть на ее добродушную физию.

— Физию?

— Ходкое словечко у наших ремонтников. Так как же, не возьметесь устроить мне свидание с луной?

На шутку ответил шуткой:

— Вам всю физию подавай? А коркой не обойдемся?

Рассмеялась. Стало быть, удалось перебросить ее в незабываемый год тысяча девятьсот сорок пятый, в его счастливейший день. В День Победы.

То Девятое мая они, начиная с обеда, провели вместе, втроем. Оксана, Маша и он — чисто выбритый, аккуратно подстриженный, на отглаженной гимнастерке малиновая полоска ранения. Какое втроем — вместе с тысячью москвичей. С тысячью тысяч! Никто, разумеется, не подсчитывал, но можно прикинуть — все, кто в городе был на ногах, устремились к центру Москвы. Необъятная Красная площадь превратилась в битком набитое помещение. Оксане пришлось держаться за поясной ремень Станислава; Машенька, которую он, спасая от давки, усадил себе на плечо, обхватила его голову так, что не шевельнешься, зато собственной головенкой вертела куда хотела — вся извертелась. После госпиталя он еще не набрался достаточно сил, но с нежностью думал: своя ноша не тянет.

А ноша эта, мечтай не мечтай, полностью так и не стала своей.

Тут и там громко пели — со всех сторон разное. Пели, смеялись, сжимали друг друга в объятиях. Военных, не спрашивая согласия, подбрасывали в воздух — ур-ра! Детишки счастливо вопили: «Фрицам капут!». Однако тем, кто вышел с детьми, пришлось поневоле дать деру. Они с Оксаной тоже опомнились, стали пробиваться сквозь плотно спрессованную толпу. Оксана пугливо прижималась к нему, пока их не вынесло к Историческому музею. Стоило им добраться до улицы, где наконец-то было просторно, грянул салют. Немыслимо ослепительный. Словно брызнула жизнь, словно всеобщее ликование вскинулось к небесам! Еле удержал Машеньку у себя на плече. А Оксана притихла. Стоило огненным брызгам отгреметь, отпылать, она помянула Петра. Дескать, навидался пожарищ, осветительных вражьих ракет, а до подобных огней не дожил, не довелось… Девочка не дала ей поддаться печали, звонко крикнула: «Корка!» — и, рискуя свалиться, указала на полумесяц, на серп, светло проступивший в мирно темнеющем небе. Почему, удивился, корка? Оксана сообразила: прошлой осенью, когда северный город на Вятке стал уже бывшим их с Машей прибежищем, соседка, та, что оставалась в Москве, в комнатке против кухни, и звалась еще не Верой Лукиничной — Верой, угостила Машу арбузом. Первый арбузный ломоть своего голодного детства малышка уплетала захлебываясь, норовя вгрызться в край зеленой каймы. Корка, которую с трудом у нее отобрали, и впрямь имела форму двурогого месяца.

Сейчас над тремя вокзалами ни месяца, ни полумесяца — сплошная черная туча.

— Накрапывает, — всполошилась Оксана.

— Ну и что? Двинем в укрытие.

— А посадка?

— Не прозеваем. На то и передовики, первыми оказались на месте. — Перрон был до времени пуст; часы, висящие на столбе, подтвердили с полной ответственностью: время терпит, забирайтесь под крышу.

Под крышу, в зал ожидания, куда же еще? Дождь припустил, его тугие сильные струи, обрушившись на асфальт, вскипали крупными пузырями. Оксана не позволила себе суетиться. В ее выдержке, если подумать, был вызов судьбе. Вызовом посчитаем и то, что густые пышные волосы были наперекор обстоятельствам модно уложены. Теперь, когда умелой завивке, сделанной хорошо обученными руками, угрожала хлынувшая вода, Оксане вспомнилось, как вчера сидела под феном, под горячими воздушными волнами. Жарища, но все же зябко поеживалась: не в последний ли раз в своей жизни зашла в парикмахерскую? Даже если в последний! Ей мало прически. Тщательно вырядилась в дорогу — и в какую дорогу! — выглядела так, словно у них в коллективе намечался торжественный юбилей. Разоделась под дождь! Спасай от него шелковое ярко-красное платье и новенькие, удачно приобретенные босоножки.