Обжалованию не подлежит - [50]
Николай взял ее за плечи.
— Ради бога, только не слезы…
— Я ушла из дома. Можешь быть спокоен. Сергей ничего не спросит. А мне попросту некому рассказывать.
Николай упрямо посмотрел себе под ноги. Она ушла из дома. Это что, простое совпадение или продуманный шаг. Может быть, разумнее высказать сожаление.
Почему он молчит? Разве у него не было времени обдумать свой ответ. Он ждал этого разговора не один день. Он уже смирился, что его не будет, но все равно ждал. И вот теперь, когда сказано главное, он молчит.
Что с ним. Какое-то паническое состояние. Надо же что-то сказать, в чем-то усомниться. Нелепо же вот так стоять, таращить глаза на собственные ботинки и молчать.
— Ты напрасно расстраиваешься, это пройдет.
— Что пройдет. Обида, боль? Несправедливость, ощущение непоправимой беды, что именно, Николай Петрович?
— Ну, здесь я плохой советчик. Вам виднее. Просто в этой жизни проходит все.
— И чувства?
Николай вздрогнул. Внимательно посмотрел на голубятника, который по-прежнему маячил прямо перед ними, на помятый клюв водопроводной колонки. Ему не хотелось отвечать на этот вопрос. Но отвечать придется.
— Чувства? — переспросил Николай. — Нет, чувства, как люди, они не просто проходят, они умирают.
— И ничего не остается? — рассеянно пробормотала она. В ее голосе был испуг. — Ни-че-го?
— Ну, как тебе сказать, видимо, не совсем. Остаются мудрость и раны.
— Что мне делать?
Он увидел, как она сжала виски и теперь шла, старательно ставя ноги в самую середину тротуара.
— Что мне делать?
— Я не очень понимаю тебя… Разве возникает такой вопрос, и потом вы… — Он не договорил. — В общем, все уладится.
— Ты хотел сказать, — вы очень подходите друг другу?
Николай смутился, и то, что она заметила это смущение, заставило его еще сильнее покраснеть.
— Беда учит не только мужчин. — Лена заметила, как он покосился на часы. — Тебе надоел наш разговор?
— Напротив, я просто хорошо помню, электричка на Березняки уходит в семнадцать тридцать.
— И это все?
Николай грустно улыбнулся.
— Нет… Передай Сергею… А впрочем, ничего не передавай, а просто скажи, жизнь продолжается.
С перрона он ушел последним. Увидел, что собираются люди на следующий поезд, и только тогда ушел. Что ему взбрело в голову, распрощавшись там, у Старых ворот, вдруг кинуться вдогонку и битый час путаться среди вокзальной суеты. Ему не хотелось ни идти вдоль поезда, ни стоять у самого начала перрона, таким образом, чтобы вся бегущая, бранящаяся на ходу орава была оравой, проносилась мимо. Нет, он прошел куда-то в середину, выбрал совершенно пустую скамью, сел да так и не поднимался до тех пор, пока поезд медленно не пополз прочь и размытые оконными стеклами очертания человеческих лиц не превратились в бесконечную цепь рябоватых пятен.
— Вот теперь все, — сказал Николай и, будто требуя согласия с этой мыслью, утвердительно кивнул головой и еще раз повторил: — Все.
Когда поезд тронулся и взгляды пассажиров невольно прилипли к окну, Лена машинально подняла голову и посмотрела на перрон. Трое парней кивали на уходящий поезд и о чем-то удивленно спорили. Пожилая дама открыла сумку и бросила туда платок, близоруко сощурилась и помахала рукой. Глаза у дамы были чуть навыкате и очень красивые. Мимо плыл длинный ряд белых скамеек. Посредине одной из них сидел человек. Человек устало смотрел на поезд и о чем-то думал. Лицо человека было видно лишь наполовину. Мимо бежали люди. Человек то пропадал, то снова появлялся.
Поезд пошел резвее. Лена ахнула и бросилась к окну:
— Николай!
Старушка, сидевшая напротив, участливо заморгала глазами и тихо сказала:
— Он, он, любезный. Прости его, господи.
Парень в выцветшей гимнастерке развел руками:
— Да я не о том, мама. При чем здесь он. Жизнь такова. Жизнь…
Вот и вся история. А город у нас хороший. Будете ехать мимо, заглядывайте. На стройке полный порядок. В январе последнюю очередь сдаем. И люди у нас подходящие, нужные люди.
