Обжалованию не подлежит - [39]

— Стой! — Димка загораживает дверь.

— Ах вот как? — Лицо Сергея становится совсем серым. — Ну что ж, на тебя это похоже.

— На этот раз ты ошибся. Тебе хотелось бы покинуть сцену оскорбленным принцем. Мы лишим тебя этой возможности. Ты дерьмо. Марать о тебя руки — значит унизить себя. Ты трус, и как всякий трус способен только на удар в спину. А еще ты способен топить людей и предавать их. Мы знали все. Понимаешь, все! Нас душило презрение к тебе… Но мы жалели Ленку… А теперь убирайся. Тварь можно лишь вышвырнуть. Надеюсь, ты окажешься сообразительным.

— Ненавижу… Не-на-ви-жу!! — выдохнул Сергей.

Большего он сказать не смог, рванул с вешалки пальто и выскочил прочь. Через минуту мы уже слышали сбивчивую дробь кованых сапог, медленно замирающую где-то в глубине лестничных пролетов.

— Все… — бормочет Димка, — все.

— Научился хлопать дверью… паразит. — Сашка опускается в единственное кресло и машинально трет переносицу.

* * *

Мороз ударил неожиданно, в ночь.

Утром уже минус двадцать. Ветер становится бедствием. Каждый день кто-то обмораживается. Больше трех часов наверху не выдерживают. Первые дни положение спасает гусиный жир. Ребята напоминают ряженых. Эффект колоссальный. Однако запах специфичный, привыкнуть трудно. Об идее пронюхали на соседнем участке. Жир быстро становится дефицитом. Главный — в панике. Конец декабря. Вот-вот — Государственная комиссия, а работы невпроворот. Люди выходят из строя пачками. Нужен снег, тогда станет легче. Все ждут снега. И снег выпал. Он шел семь дней кряду, ни на минуту не прекращаясь. И сразу город стал чуточку провинциальным. На заборах запестрели объявления об открывающихся катках и лыжных базах. На трамвайных проводах появилось предупреждение «Осторожно, снегопад».

* * *

11 февраля

Мы идем по ночному городу и молчим. Конечно, у нас есть о чем говорить. Дело не в этом. Иногда чертовски необходимо вот так идти и молчать. Мне даже кажется, все по-старому: засылающий город, нахохлившиеся сугробы, и Ленка, тихая и ласковая. Ну, а рядом с Ленкой мы — полные рыцарских достоинств и искрометного юмора. Но это только кажется. Я провожаю ее домой один. И в моих ушах неуклонно и настойчиво гудят Димкины слова: «Пусть Лешка поговорит с ней». Уже все решено. И нет возможности ни уйти, ни спрятаться от этих слов. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это осуждение. Осуждение нашего отношения к Сергею. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это сомнение. Сомнение по поводу всего того, что произошло с ней и с нами. Она мне ничего не говорит, но я знаю — это сожаление. Сожаление — рядом с ней я, а не Сергей. Она мне ничего не говорит.

А завтра утром я буду, как всегда, опаздывать. Раздастся звонок, и я, ничего не подозревая, открою дверь, заведомо проклиная тех, кого черт несет в такую рань. И на пороге увижу мальчишку. Того самого Витьку, он когда-то обрезал звонок у ее квартиры. Мы нещадно драли его за это. Витька будет виновато перебирать губами, как если бы собирался что-то сказать, но вот сказать не может, а просто протянет конверт. Я сразу узнаю ее почерк, упрусь плечом в дверной косяк. Еще неизвестно, что в этом письме, а так стоять удобнее. Услышу Витькино сопенье — торопился, видно. Его бы расспросить, когда и кто передал письмо. Может и не рассказать, тогда и спрашивать незачем. Осторожно надрываю конверт.

«Лешка, — прочту я. — Леша. Пишу именно тебе. Хочу верить, что поймешь. Ты всегда говорил, в жизни должно быть все настоящее. Пусть совсем маленькое, но настоящее, а не придуманное. Вы боготворите Николая. Наверно, так и должно быть. Он действительно нужный, добрый и талантливый человек. Но я не могу больше молчать. Хотела сказать тебе об этом, когда ты провожал меня, не смогла. Не хватило сил. А потом, все время говорил ты. Может, это и к лучшему: все разве скажешь? А в письме другое дело. И легче, и проще.

Почему именно Сергей? Не знаю. Просто он оказался рядом. Приходил вечером. Мы шли гулять. Больше молчали, а если и говорили, то о Николае. Ничего не требовал. Ни о чем не просил. Думала — так надо. Как-никак, друг. Сначала привыкала, потом привязалась. А теперь вот — наверно, люблю. Однажды оглянулась, и нет Николая, а Сережка есть. Все думала, как вам сказать… Не получалось… Да и что скажешь. Пусть будет так, как есть. Судьба, значит.

О чем уж вы там с Сергеем говорили, мне, видно, знать не положено. Он молчит, я не спрашиваю. Вспыльчивым вот только стал, несдержанным. Ребенок у нас будет. Не знаю, жалеть или радоваться.

За Сергея зла на вас не таю. Значит, так надо. Простите и прощайте. И еще одно.

Николай хороший, но с ним трудно. Наверно, мне это не под силу. Вы все отличные парни. Постарайтесь понять меня. Ждать годы, чтобы потом сказать то же самое. Нет, я так не могу.

Целую вас всех. Еще раз прощайте. Лена».

— Вот и все, — вырывается у меня. И вздох при этом получается тяжелый, сдавленный. Я замечаю конопатого Витьку. Он так и стоит перед открытой дверью, лениво привалившись к подоконнику. Время от времени покусывает ногти. Витька любопытен.

— Что передать или черкнете? — небрежно замечает Витька и смотрит на мои разноцветные тапки.