Обжалованию не подлежит - [38]

— Я не еду, — бурчит Сергей и отворачивается к стене.

Пружины надсадно ахают.

— Что ему сказать?

Я не вижу лица Сергея, но знаю — оно сейчас очень злое.

— Алло, Серый, кончай валять дурака. Подумаешь, кису обидели. — Димка завязывает галстук.

Сергей стремительно вскакивает. Их лица совсем рядом.

— Ты, интеллектуал, — презрительно цедит Сергей. — Дергай свой эспандер и учи уроки. Ясно?!

— Нет, — говорит Димка. — Не ясно.

«Как хорошо, что нет Сашки», — успеваю подумать я и становлюсь между ними.

— Не надо, ребята, лучше потом.

Но потом получилось хуже.

Лена вернулась в начале октября. Встречались больше на ходу. Иногда утром, иногда вечером. Нескладно здоровались… Она похудела, домашние неурядицы порядком измотали.

Смотрю на нее и удивляюсь: либо притворяется, а может быть, действительно ничего не знает. Сергей мог скрыть телеграмму. Мало ли: звонили ребята, звонил сам. Лена приехала и сказала: «У меня умерла мама». Слова произнесены. Сомнения, недомолвки, подозрения отодвинуты за пределы этих тоскливых неживых слов.

Общение людей близких до невероятности усложняется, если одна из сторон их жизни находится под запретом…

Нельзя сказать: мы не встречались, были замкнуты, избегали друг друга. Скорее, наоборот, мы были оживлены и говорили обо всем сразу и ни о чем конкретно, словно желали как можно быстрее проскочить запретную зону наших отношений. Еще ничего не произошло. Все по-прежнему оставалось в области догадок и предположений.

Ползли слухи о ее переходе на работу диспетчером. Спросили: так ли это? Лена пожала плечами. Ни да ни нет. Больше спрашивать не стали. Ей виднее.

Шло время. Мы словно очнулись. Перестали писать кассации, выяснять часы приема всевозможных завов и замов. У нас появилось желание осмотреться кругом. В этом была своя логика, но и своя крайность. Вдруг начинаешь понимать: главное не там, впереди, куда ты стремился, а где-то совсем рядом. И то, что ты не в состоянии увидеть его, почувствовать, предвосхитить, рождает панику. И сразу все способное стучать, качаться, двигаться настраивается на один ритм: «Быть беде, быть беде… быть».

* * *

— Так дальше продолжаться не может, — Рейсшина с треском летит на пол. Чертежная доска качнулась, задела край стола и застыла в прежнем положении.

— Что именно?

— Ты сам знаешь. — Сашка зло вытягивает губы… Он только что вернулся с почты, отправлял деньги Колиной матери.

— Кто-то должен с ней поговорить…

— О чем?

— Обо всем… Сегодня я их опять видел вместе.

— В этом еще нет преступления.

Димка лежит на кровати, сосредоточенно курит. Димка не участвует в разговоре…

— Ну, чего молчишь. Разве я не прав? — Сашка смотрит на Димку сверху вниз.

— Прав, — отвечает Димка. — Но это мало что меняет.

— Наше бездействие вообще ничего не меняет. Оно лишь усложняет все. Мы обязаны хоть что-то предпринять.

— Обязаны, — соглашается Димка.

— Пусть Лешка поговорит с ней.

Димка поворачивает голову в мою сторону. Мне непонятно, смотрит ли он на меня или разглядывает обои над моей головой, а может, просто смотрит. Надо же куда-то смотреть.

— Почему обязательно Лешка? — Мои слова как-то проскальзывают мимо них. Вопрос повисает в воздухе. Димка с Сашкой независимо друг от друга поводят плечами.

— Она тебя послушает… Верно, Сашка?

— Верно!

Дело, конечно, не в том, кто главный, кто второстепенный. В моих отношениях с Леной больше высказанного. Я буду чувствовать себя свободнее, чем они.

— Послушает? Не знаю. Ей не десять лет.

— По крайней мере задумается.

— Ты так считаешь? Дай-то бог.

Димка болезненно морщится.

— Не надо, Леша… Прошу тебя.

— Ну хорошо. Допустим, я с ней поговорю. Разве это решение вопроса? Остается Сергей. Кто будет говорить с ним?

— Он должен уехать.

— Любопытно, но не очень убедительно.

— Димка прав. — Сашка потирает виски. — Пусть уезжает.

— А если у них все по-настоящему?

— Ну, знаешь ли. Все на свете возможно, даже подлость. Однако это не значит, что подлецы должны оставаться безнаказанными.

— Димка, ты становишься философом, это опасно.

Димка не обращает внимания на реплику…

— С Сергеем поговорим мы.

— Кто это мы?

— Мы: я и Сашка!

— Хорошо, только не вздумай затевать драку, Димка.

— Нет, нет, можешь быть спокоен. Все-таки пока нас пятеро… Еще сегодня он — это мы… Ну, а завтра… Да стоит ли говорить о том, что будет завтра.

* * *

Это был жестокий разговор. Он сказал, ему надоело быть тенью. Он сказал, над нами смеются. В конце концов, закон есть закон. За головотяпство надо отвечать. А еще ему осточертело ходить с протянутой рукой и разыгрывать из себя образцово-показательного друга. Пусть этим занимаются другие.

Когда человека не узнаешь, невольно теряешься.

— Вы мне завидуете, — цедил он сквозь зубы. — Зачем же строить из себя моралистов? Лешка обо всем знал, но молчал. Он не такой примитив, как вы…

Я никогда не думал, что Сашка может ударить сильно, наотмашь по лицу. Я видел, как судорожно натянулись скулы и из зажмуренных, словно от ослепления, глаз его скупо выкатились светлые слезы. Выкатились и медленно поползли по щеке. Сашка плакал.

Сергей делает шаг назад, сжимает кулаки. Ладно, так даже лучше.

— До встречи, коллеги!