Обжалованию не подлежит - [35]

— Сами вызовете, или как?

Сами, — ударяет меня по глазам. Сами — эхом отдается в ушах. Сами, сами, сами — навязчиво гудит в мозгу. Я не успел спросить имя голенастой девочки с очень серьезными и до жути синими глазами. Ей не больше девятнадцати, и выгоревшая челка соломой топорщится у бровей. А может, я ошибаюсь, ей даже меньше…

* * *

— Я еду домой. Селихов, ты слышишь? Мне срочно надо уехать домой.

Сейчас пойду через пыльный район новостройки… Такой пыльный, что даже тысяча дождей не в состоянии смыть эту желто-серую мглу…

«Ложь оправданная и ложь неоправданная — всегда ложь. Она не у матери… Значит. Ничего не значит. Обвинение, построенное на догадках, вымысел. Но кто-то же обязан знать, где она? Ты совершенно прав — обязан.

Обманываем сами себя. Делаем это сознательно. Зачем? Когда прекрасно знаешь — она с Сергеем.

Опять торопишься. Возьми себя в руки. Открытие принадлежит одному тебе. Николай? Нет. Николай ничего не знает. Ребятам ни слова. Слышишь? Ни слова… Ты найдешь Ленку. Она уедет к своей матери. Будет горе. Оно уже есть. А затем? Затем наступит завтра». Я бежал напрямик, не разбирая, что под ногами грязь, и на плаще грязь, и все лицо в крапинках той же самой желтовато-гнилой грязи. Меня слегка подташнивало от быстрой ходьбы, но я чувствовал какую-то потребность двигаться и бежал дальше. «Во имя чего ты молчал. Глупец, — говорил я себе. — Обычные люди совершают обычные поступки. Мир, который ты так старательно придумывал, рухнул. Там, за его пределами, и есть настоящий мир, где ошибаются и находят истину, где формула «ничто человеческое мне не чуждо» есть равноправие между добротой и подлостью. Где нет честности выгодной и невыгодной, есть одна честность — испытание на прочность человеческую. Человек не в силах совершать предательство и одновременно кричать — я предал. Человек предает молча. Почему? Все по тому же. Он только человек. Привыкай, тебе в этом мире жить».

* * *

Здесь никогда не бывает пусто. Давно бы следовало помыть окна. Почему везде грязные окна? Бесконечная галерея грязных окон. Здание охраняется государством — реликвия. Пыль истории не отмывается. Окна — тоже реликвия.

— Гражданин, вы в очереди или так?

— Я?.. Я, конечно, в очереди.

— Обыкновенную или срочную?

Это по инерции. Она даже не посмотрела текст.

— Срочную, самую срочную. Если можно, «молнию».

Молоток свирепо штампует. Трах — бланк в сторону. Трах — бланк в сторону.

— «Молния» в три раза дороже…

— Ничего, переживем. Лишь бы быстрее.

— Сочи. А это что?

— Санаторий «Волна».

— Так. А это?

— Сергею Тельпугову.

— Гражданин, сядьте и перепишите все отчетливо. Вас тысячи, а я…

— Правильно.

— Что — правильно?

— Вы одна.

«Сочи. Дом отдыха «Волна» Сергею Тельпугову.

У Лены несчастье с мамой. Организуй отъезд немедленно. Отправку подтверди телеграммой. Главпочтамт, до востребования — мне. Алексей».

Ну вот, теперь все. Можно и закурить.

* * *

Когда он уехал, казалось, все к лучшему. Последнее время мы часто ссорились. Вскоре ребята заскучали. Отчего? Не хватало его картавых песен. Или, как философски заметил Сашка, нам не хватало интима. А может быть, прав Димка? Мы привыкли быть вместе.

Не хочется об этом думать, но неминуемо наступит день, когда ты скажешь: «Сергей приехал». Это будет совсем другой день. Вместе с ним в твою жизнь придут неотвратимые обязательности, без которых жизнь не может существовать. Надо поздороваться. О чем-то говорить. Надо смотреть в глаза и улыбаться. Невпопад и искренне улыбаться.

В детстве самая маленькая тайна наполняет душу восторгом. Мы растем, наши детские годы уходят в прошлое, а тайны все так же тяготят нас, и только их груз становится более весом. А может, душой слабеем?

Утром пришла телеграмма. «Приезжаю тридцать первого. Тельпугов».

Перечитываем телеграмму по очереди.

— Нда… будто и не было ничего, — бросает Димка.

Не сговариваясь, выходим на улицу.

* * *

Пал Палыч Хлебников любил говорить афоризмами. А мы, зеленые первокурсники, восторженно таращили глаза и воспринимали откровение ректора словно высшую истину эпохи. «Как умно, как проникновенно. А главное, только для нас».

Однако прошел год, и все повторилось. Разочарование не было ошеломляющим. Пропал трепет, улетучилась восторженность, а истина, как и положено истине, осталась.

Мы неторопливо бредем по скверу. Обычному скверу, с четко расчерченными газонами, замысловатыми клумбами на этих газонах, где растет все, за исключением цветов. Тугая изгородь боярышника, десятка три тополей и столько же невпопад разбросанных кустов редколистной китайской сирени. Вот и весь сквер. Вид у зелени жухлый, подержанный. Радостной игры красок не наблюдается. Октябрь, слава богу! Какие краски! И только скамейки отсвечивают не ко времени сочной желтизной, голубизной, зеленью.

Проходим сквер один раз, второй. Снова поворачиваем. Можно подумать, прогулка доставляет нам неслыханное удовольствие.

Похоже на игру. Кто первый проговорится. Все думают об одном и том же. Все знают, что будет сказано, и все равно молчат.

Казалось, что может измениться. Твои слова, так и останутся твоими. И сказать их придется тебе, а не кому другому. И все-таки ты ждешь, как если бы пришел кто другой и высказал за тебя все эти неприятные слова и пережил вместо тебя эти неприятные минуты.