Обыкновенные инциденты - [55]

Парня звали Жиль. Оказалось, парень говорит по-английски.

— Слушай, Жиль! Ты местный, ты все знаешь. Скажи, будь другом, и долго они могут нас тут держать по обвинению в неуважении к красному огню?

— Fucking flics[40],— сказал Жиль, — имеют право держать человека четыре дня, не предъявляя обвинения.

— В Советском Союзе — двадцать четыре часа, — сказал я. — Или сорок восемь… Я точно не помню. Но не больше сорока восьми — факт.

— Не может быть? В тоталитарной стране?

— Да, — сказал я. — В тоталитарной. Но это вы ее так называете. Однако здесь меня сразу же предупредили, что я обязан всегда иметь при себе документы. А в Союзе никто не обязан таскать документы. За семь лет жизни в Москве я был остановлен милицией один раз. И то при исключительных обстоятельствах. Глубокой ночью, на Трубной площади. За две ночи до этого, рядом, на Цветном бульваре, была зверски вырезана татарская семья — мать и двое детей… Я тогда отпускал бороду и усы и был похож на Родиона Раскольникова…

— Это кто? — спросил Жиль.

— Герой Достоевского. Убийца старушек… Так что ты думаешь, Жиль? Меня продержали в милиции два часа и выпустили на хуй, поверив на слово, без единого документа, удостоверяющего мою личность.

— А как же ГУЛАГ? — спросил он. — Говорят, за ношение джинсов у вас сажают в ГУЛАГ!

— Буллшит! Пропаганда. Еще Сталин в 1951 году подписал указ о роспуске Главного управления лагерей. На дворе у нас 1981? Тридцать лет, как ГУЛАГа не существует. Что касается джинсов, то сейчас, пишут мне приятели из Москвы, советская милиция маскируется в джинсы и сникерс, когда «работает» в гражданском. Настолько это незаметная и популярная одежда.

— Зачем же ты приехал сюда, раз там так хорошо?..

— Глупый вопрос, mon vieux.[41] Свободы печати там, разумеется, не существует. А для меня, с моей профессией, как ты понимаешь, наличие свободы печати важнее всего.

Я решил быть с ним поосторожнее. Он показался мне вдруг подозрительным. Может быть, его подсадили к нам? Пришьют еще антифранцузскую пропаганду и выгонят на хуй из страны.

— Слушай, а за что тебя сюда кинули, если не секрет?

— Нет, — сказал Жиль. — Не секрет. Я влез вместе с приятелем в квартиру сестры. Доминик уехала с мужем в Альпы кататься на лыжах. Я выбил стекло и влез в окно. Блядские соседи видели и настучали. Полиция ворвалась с «пушками»: НЕ ДВИГАТЬСЯ! А мы в постели голые с этим парнем… — Он помолчал. — Я, видишь ли, — гей.

Английский Жиля был неплохого качества, однако вместо «гей» он произнес «гай». Я понял.

— Что же, они не разобрались, что ты — брат владелицы квартиры?

— Брат. Но взлом есть взлом. Плюс этот мудак, я его совсем не знаю, подцепил в баре в Марэ, оказался драг-пушером. В карманах куртки флики нашли у него несколько пластин гашиша.

— Понятно. Хуево.

— Он в соседней камере.

Мы замолчали. Давидов и Эжен закутались в полицейское одеяло, всего одеял было два, и, обнявшись, закрыли глаза.

— Возьми себе одеяло, — сказал Жиль. — У меня теплая куртка.

Последовав его совету, я взял одеяло, свернул его множество раз и, бросив на пол, уселся на него, упершись спиною в стену. У моего плеча красовалась надпись, которую я без труда понял: «Здесь сидел Ахмед — король Бастилии!» Над нею, продолжив исследование настенной живописи, я обнаружил надпись по-английски: «Kill the cops!»[42] Местный ли знаток английского, вроде Жиля, или же заезжий английский хулиган оставил эту надпись, — объяснено не было. Целый лозунг на арабском был подписан по-французски и датирован — «Сайд — 10/12, 1980». Мне тоже захотелось оставить мой скромный след в эфемерных анналах истории камеры. Я вынул из заднего кармана брюк плоский ключ, его не сумели обнаружить при обыске эмоциональные полицейские, жаждущие оружия и мешочков с героином, и выцарапал по-русски: «Здесь был Эдвард Лимонов, СССР». Почему я избрал страну, к которой давно уже не имею никакого отношения? Для экзотики? Из желания противопоставить полицейской силе — силу, источаемую этими четырьмя буквами — «СССР»?

Ночь получилась хуевейшая. Кого-то долго втаскивали в комиссариат, и втаскиваемый сопровождал сей процесс неуместно громкими криками. Эжен попросился в туалет. Эммануэль Давидов попросила воды и, получив ее и попросив еще чашку воды, была названа пиздой. В самый разгар ночи, часов около четырех, рыжий полицейский, возвращавшийся из туалета, заинтересовался нами и, приблизившись к решетке, взялся руками за прутья. Словесно осудив шубу Давидов, он назвал хозяйку шубы блядью и затем одарил вниманием мое blanc manteau[43], по поводу которого он произнес небольшую речь, употребив несколько раз одни и те же эпитеты. Эпитетов я не понял, но судя по тону, это были крайне отрицательные эпитеты. Когда рыжий ушел, Эммануэль Давидов сказала мне, что рыжий пьян, что многие полицейские — социалисты, что ее шуба и адрес на юге шестнадцатого аррондисманта для них как красная тряпка для быка.

— И твое «блан манто» тоже, Эдуард! Большинство полицейских — провинциалы, деревенщина и ненавидят нас, парижан! Они антиинтеллектуальны! Если бы ты знал французский лучше, Эдвард, ты бы понял, как ужасно они говорят по-французски!