Не прошло и десяти минут после вечерней поверки, а солдаты уже спят. Только в сушилке оживление: пограничный наряд вернулся из дозора. Крепкие словечки Франты Фурста слышны, наверное, и в Австрии. Я спешу к своей красавице. На посту стоит Бедя Томаштяк. Он притопывает ногами, руки в карманах, автомат за спиной стволом вниз. Задрав голову, он смотрит на небо. Там мириады звезд. Одна из них светит ярче, чем другие. Постовой шепчет:
— Глянь, Марс!
— Это не Марс, а Венера!
— Боже, ну и глаза! Такая даль, а ты распознаешь их даже по полу.
Я направляюсь к вольеру, а Бедя проверяет печати на замке церквушки. Она давно уже не действует, постройка в ветхом состоянии. С сорок пятого года вдесь склад имущества и боеприпасов. На флюгер колокольни уселась луна.
— П-с-с, — зову я Фулу. Она потянулась, просунула морду в ячейку сетки и тихо проскулила.
— Тебе передает привет повар, — говорю я, разрывая колбасу на маленькие кусочки.
Она степенно берет кусочки губами. Фула могла бы давать уроки хорошего тона. Я не видел ни разу, чтобы она глотала куски целиком, как это делают другие собаки.
В соседнем вольере попрошайничает собака Мария. Она сейчас на попечении Берта Кунца. Это новенький. Он толстяк и не хочет понять, что овчарка всегда должна быть полуголодной, чтобы хорошо работала. Ему все время кажется, что Мария голодает, и он при каждом удобном случав подкармливает ее. Благодаря его заботам Мария стала самой откормленной собакой в соединении. Я заворчал на нее:
— Соблюдай диету, бестия!
Кинолог уже урезал часть положенного ей пайка, но что он мог поделать против проводника служебной собаки.
Фуле не нравится, что я ей уделяю мало внимания, и она начинает поскуливать. Я почесываю ей через сетку шерсть на загривке, успокаиваю:
— Хорошая моя собачка! Хорошая, я тебя никому бы на свете не отдал. Золотая девочка, красавица моя…
Я искренне так думаю, потому что не могу представить, чтобы мы друг с другом когда-нибудь расстались. Я перед ней в долгу. Она вызволила меня из неприятности, которая могла бы закончиться гауптвахтой. Дело было так. Вторую неделю мы находились в режиме усиленной охраны границы. Телефонограммой, а затем письменным приказом был объявлен общегосударственный розыск. Речь шла об опасном рецидивисте, хорошо знавшем местность. Ему удалось бежать из тюрьмы в Яхимове. По пути он напал на заводскую охрану и, убив одного охранника, овладел оружием. Пограничники были в засаде по десять часов, а проводники собак — по двенадцать! Только успевали привести себя в порядок и поесть, добраться до постели и лечь, как вскоре надо было вставать. Полусонные, мы тянулись за автоматами, я нес вахту уже седьмую ночь. Боялся присесть в засаде, чтобы не уснуть. Но попробуй простоять пять часов на одном месте без движения! Через два часа я все же сел, Фула устроилась у меня в ногах, и мы согревали друг друга. У нее было больше выдержки. А я заснул крепко.
Фула караулила за нас обоих. Почувствовав что-то, она потянула меня за волосы, стала кусать за ухо. Это пришел с проверкой командир роты капитан Мраз. Я вовремя успел встать. Не будь Фулы, эта история кончилась бы гауптвахтой.
Я высыпал собаке остатки колбасной кожуры и распрощался:
— Выспись хорошо.
По привычке я обернулся. Мне вслед глядели ее глаза. Они светились. До казармы ходьбы немного, и я вновь обдумываю план на завтра.
Завтра у нас свободный день — увольнение. В кармане — три сотни крон. Где их спустить, если до ближайшей деревни целых десять километров? Кроме того, надо вычесать шерсть у Фулы — она меняет свою шубу на зимнюю. Остается ротная библиотека.
Утром я немного повалялся в постели, как и подобает обладателю увольнительной. Если бы не кузнец Майер, живший по ту сторону ручья, я бы спал и дольше. Он пел так громко, что эхо разносилось по лесу. Каждую ноту он сопровождал ударом кувалды. Его протяжная песня звучала фальшиво. Этот баварец жил возле самой границы. Я познакомился с ним, когда однажды его корова забрела на нашу контрольно-следовую полосу. Мы ему вернули пропажу, он на ломаном чешском языке начал рассказывать, как во времена первой республики ездил из Австрии в Каплице за влашским салатом. У австрийцев до сих пор такого не готовят.
— Вилда, — показался в дверях лысый череп кинолога, — у тебя выходной, так ты немного убери здесь. Я еще приду, нам надо поговорить.
— Зачем такая официальность?
— Так, значит, через час! — Он захлопнул дверь.
Я протираю глаза. Не кажется ли мне все это? Вчера мы провели достаточно часов вместе, а сейчас, видите ли, он должен поговорить со мной! Я забежал в ванную, включил горячий душ. Затем принялся за уборку. Подмел полы, расставил книжки на полке, сложил вместе всякие ремешки, поводки и ошейники для собак, смазал их маслом так, что они заблестели. Мне попалась на глаза книга «Часовые Родины», и я заинтересовался одним старым репортажем. Я не видел его раньше и сейчас зачитался.
В комнате стало уютней. Пепино может быть доволен. Я побежал на завтрак, а из головы все не выходили его слова. Прикинул — вроде ничего не натворил. Перед командиром отделения проводников служебных собак я мог предстать с чистой совестью.
